Камень астерикс
(Фантастика Серебряного века. Том III) - Василевский Ипполит - Страница 1

КАМЕНЬ АСТЕРИКС

Фантастика Серебряного века

Том III

Александр Вознесенский

ТА, КОТОРУЮ Я ЛЮБЛЮ

Когда я изваял статую «Совершенной», мне открылось, что один образ водил вдохновенно моим резцом.

Это была та, которую я люблю.

Когда сорвал покрывало с «Совершенной», чернь окружила ее и много смеялась. Только женщины стояли вдали, не сводя с творения моего задумчивых глаз. Но одна из них приблизилась и, смешавшись с чернью, громче черни смеялась.

Это была та, которую я люблю.

Тогда я стал у подножия моего творения и сказал:

— Братья, я обнажил перед вами «Совершенную», сбросьте и вы покрывало, чтобы открылись светлые глаза ваших душ!

Но один женский голос задорно отвечал:

— Нам платят, когда мы снимаем с себя покрывало.

Это была та, которую я люблю.

И нежданным ударом молота я разбил свое творение. Чернь молча отодвинулась, и женщины в ужасе закрыли глаза. Но, хлопая в ладоши, подбежала одна и в забаве отбросила ногою обломок мраморного девственного тела.

Это была та, которую я люблю.

Медленно поднял я этот обломок и коснулся холодными губами его холодной белизны. И в черноте толпы померк мой одинокий светоч. Зловеще прорезая воздух, пал тяжелый обломок на голову невинного и убил его.

— Безумный, — глухо заволновалась чернь.

— Несчастный, — тихо заплакали женщины, и лишь одна из них закричала:

— Злодей!

Это была та, которую я люблю.

А когда на каменном полу темницы последний земной сон сомкнул мои побелевшие веки, я видел площадь и палача, и чернь, готовых завтра справить вокруг меня кровавый праздник. И, словно Бог, я был к ним равнодушен. Потому что я видел в то же время, будто с бесконечной нежностью легла на лоб мой маленькая рука и как будто маленькая росинка катилась из глаз Совершенной.

Это была та, которую я люблю.

Виктор Гофман

УМЕР

Сегодня, после довольно продолжительного разговора о благодетельности летнего отдыха в деревне, между фразой о нестерпимости городской пыли и жалобой на однообразную скудость летних развлечений в городе, меня внезапно спросили: «А слышали ли вы, что умер Федор Федорович?»

Я вздрогнул. Нет, я этого не слышал. Значит, вот что случилось здесь, пока я отдыхал в тихой деревне, вдали от городских шумов и ежедневных новостей. Мне казалось сначала, что я этому не верю, хотя уже в первый миг я почувствовал глухой и мучительный испуг, какое-то острое и возмущенное раздражение, словно совершилось что-то нелепое и чудовищное, чего уже нельзя исправить.

Затем, в ответ на мои поспешные и взволнованные расспросы, мне были переданы подробности, показавшиеся мне столь же возмутительными и ужасными, как и первое сообщение, сделанное равнодушным тоном — между фразой о нестерпимости городской пыли и жалобой на однообразие летних городских развлечений…

Когда после этого я вышел на улицу, она вся была затоплена ослепительным солнцем. Казалось, солнце пришло в исступление, в какое-то неистовство пламенных ликований.

…Да, ничего не изменилось. Солнце ликует, как прежде, и даже ярче и исступленнее, и смерть одного ничего не меняет. Пусть даже душа его была полна кипучей избыточной жизни, — мир все так же полон, хотя более и нет его.

Умер… Но ведь он любил жизнь и не хотел умереть. Значит, это совершилось вопреки его воле? Почему же мы говорим, что он умер, а не убит — кем-то более сильным, чем он, не считавшимся с ним и его волей?

А солнце ликует. Не так же ли ликовало оно в тот день, когда, обезображенный предсмертною пыткой, беспомощно и мучительно умирал он?..

Но что же делал я в это время? С страстным напряжением старался я воскресить в своей памяти роковой день и даже час, когда совершилось непоправимое. Неужели и я был так же спокоен и равнодушен, как и природа? Неужели не мучила меня бессознательная тоска и не влекла к нему в те минуты? Но я не помнил ничего. По-видимому, это был день, как все, с пустым, спокойным ленивым времяпрепровождением, ничем не отличавшийся от каждого из остальных дней этого летнего отдыха в отдаленной деревне.

И с горьким недоумением вспомнил я наши разговоры с умершим о мировом всеединстве, о едином начале всего сущего, о неразрывной связи душ с миром и между собою…

Виктор Гофман

ОСЕННЕЕ УМИРАНИЕ

Ты сегодня опять безотчетно грустна: это осень отравила тебя своей мертвенной пышностью. Я давно слежу за тобой: как и все женщины, ты не любишь всматриваться в жизнь природы; спокойно сидя у цветного окна своей тенистой веранды, ты не замечаешь багрового разложения листьев и затаенной трагедии умирающих цветов. Но, как и все женщины, ты безотчетно близка природе, и смутными, непостижимыми настроениями отражается ее жизнь в тебе. А я только что обошел все дорожки нашего сада. Какая грусть, какое безумие! Под ногами хрустят и бессильно влачатся жесткие листья, покрытые желто-красными трупными пятнами. Клумбы разграблены ветром, и умерли, и искалечены наши лучшие цветы. Запах жаркой осени, запах натопленных теплиц, говорящий о мировом разложении.

Дай мне руку свою: знаешь, мне кажется сейчас, что все умирает. Ведь и цветение наших роз было лишь их постепенным умиранием: всякая жизнь — только смена одних частиц другими, отвоевывающими себе место, где умереть. Все, что живет, изменяется, а всякая смена есть смерть. Ведь и клеточки твоей руки вытесняют одна другую, и вот сейчас это, быть может, уже не та рука, которую несколько минут тому назад я с любовью взял с твоего колена. Да и сам я живу и меняюсь, и, значит, я каждую минуту уже не тот, с каждым дыханием я умираю. О, я чувствую его, этот запах осени, запах душных теплиц и мирового разложения! Не шевелитесь, листья, вы сорветесь сейчас и упадете на мокрую землю, не цветите, цветы… не дыши, не дыши. Не то затопит весь мир это багровое разложение, это исступленное торжество тления и смерти!..

Анастасия Мирович

ЯЩЕРИЦЫ

Ее достали из глубокого колодца. Она не помнила, как и когда в него попала и сколько времени была там. Ее мокрые волосы стали чернее от воды, чернее стали брови и ресницы, а взгляд ее, проникновенно долгий, манил и удивлял каждого. Казалось, что она разучилась говорить и многое забыла.

К ней призвали волшебника.

Родители ее столпились возле него и умоляли его вернуть сознание и память бедной девушке. Он стоял перед ней в хитоне из ползучих трав, в короне из лопухов и перьев, и змеиная улыбка скользила между морщинами его лица, то расширяя глаза в огромные светящиеся бездны, то вновь сжимая их в узкие щели.

Он сказал:

— Какую память, какое сознание вернуть тебе? Разве не тем больна ты, что узнала слишком много? Что видение твое стало больше тебя самой?

Она вздохнула и, потягиваясь всем телом, как бы изнемогая от необходимости отвечать ему, сказала:

— Ты угадал.

Он усмехнулся.

— Еще бы не угадать мне. Скажи, какая разница между золой и деревом?

— Та, — отвечала она, — что дерево может стать золой. А перегоревшая зола никогда уже не будет деревом.

— А можно сосчитать птиц, когда они кружатся в воздухе мелькающей черной стаей?