Ход больших чисел
(Фантастика Серебряного века. Том II) - Топорков А. К. - Страница 41

— Да, пошли, — бледный, продолжал барон, — и хорошо сделали, что пошли!

Вообразите, я взял в руки револьвер, жена взяла другой, и мы с ней вместе со свечкой в руках вышли в коридор…

В коридоре продолжалась то же самое. Рыдания и плач стали только ближе. Они доносились теперь ясно из всех комнат, кроме тех, в которых спали дети.

И вот мы подошли к двери пятой комнаты. Я сразу храбро отворил ее настежь. В ней не было никого. Так же торчали чугунные кольца на потолках и так же в пустой нише никого не было.

Я закрыл дверь и бросился ко второй комнате.

Так же, когда я растворил ее дверь, в ней никого не оказалось.

Но как только я затворил за собой обе эти двери, так опять за ними послышались те же глухие рыдания.

Мы бросились открывать двери всех комнат подряд и заглядывать в них и каждый раз повторялось то же самое. Тогда мы, ошеломленные, остановились среди коридора, не зная, что делать, что дальше предпринимать.

— Нам это чудится, — сказала жена, — мы нездоровы.

— Вероятно, — согласился я.

— Давай разбудим mademoiselle, — предложила жена, — если мы нездоровы, она ничего не услышит. Если же и она услышит, значит…

— Хорошо…

В страшном нервном возбуждении я прошел быстро к двери, где спала француженка, и постучал в нее. Жена все время цеплялась за мою руку и жалась ко мне. Все так же мы слышали вокруг себя несмолкаемый рев жалобных стенаний, от которых становилось мучительно тяжело на душе.

Особенно один жалкий голос кричал что-то неопределенное визгливо и пронзительно, выделяясь среди других.

Француженка в ужасе вскочила и в рубашке подбежала к двери. В ту же минуту она испуганно вскрикнула и стала спрашивать, что случилось. Мы вызвали ее в коридор. Она накинула халат и выскочила к нам.

Никогда не забуду ее лица. Оно исказилось до неузнаваемости. Глаза ее раскрылись и брови поднялись до волос. Она вдруг бросилась к нам, но не удержалась на ногах, упала и стала биться на полу в нервной истерике. Ее плач присоединился к плачу всех остальных голосов.

Неожиданно блеснула сильная молния и раздался страшный удар, а за ним раскаты грома.

Откуда нашла весенняя туча?

Небо только что было почти чисто.

И в ту же секунду все двери всех двенадцати свободных комнат настежь распахнулись и ветер со свистом пронесся по коридору, распахнув в конце его и двустворчатое окно.

Из каждой двери стали медленно выходить какие-то страшные, жалкие фигуры. Одни были сгорблены, другие — с окровавленными частями тела, третьи — больные, четвертые — хромые, пятые — с искаженными отчаянием и злобой и скорбью лицами, — на всех их лежала печать приниженности и рабства.

Я уже не помню ужаса, который сковал меня в ту минуту. Я даже совсем не помню, что я тогда испытывал. Я только смотрел на эту толпу несчастных людей, собиравшуюся перед нами, и мне было так искренне жаль их, что я только думал о том, как я могу помочь им.

— Что вам? — спросил я их. — Что с вами? Говорите же!

Они не отвечали мне, даже не замечали нашего присутствия и продолжали жаловаться и рыдать. У одного больного вся половина оголившегося тела была покрыта живыми червями.

— Александр! Александр! — в отчаянии вскрикнула моя жена, падая мне на плечи. Рыдания вдруг прекратились; лица несчастных просветлели.

— Александр!.. — благоговейно проговорили тени в один голос.

И вдруг все исчезло.

Гром умолк. По крыше застучал весенний благодатный дождь. Все двери комнат беззвучно сами собой затворились.

По коридору промелькнула маленькая фигура старика в красном бархатном халате и парике, который стремительно убегал куда-то.

Я едва пришел в себя. Едва мы привели в чувство бедную француженку, и только, когда она убедилась в том, что рыдания в комнатах прекратились, она чуть-чуть успокоилась. Мы поклялись ей и друг другу в том, что завтра же мы навсегда покинем усадьбу.

Всю ночь шел дождь, изредка гремел гром. Рыданий больше не было слышно. На другое утро, к удивлению всех наших служащих, мы велели спешно собираться и в тот же день после завтрака покинули заколдованное место. Я спрашивал местных жителей, не слыхали ли они чего-нибудь особенного об усадьбе, не слыхал ли кто-нибудь сам, как в доме рыдают по ночам.

Никто ничего не знал и все только снисходительно мне улыбались.

Я очень скоро и легко перепродал мою красивую усадьбу одному русскому купцу, но он не прожил в ней и двух дней и снова продал ее новому охотнику, который поступил с ней так же, как и мы.

Георгий Северцев-Полилов

ГРИФ

Совсем уже свечерело, когда я высадился на малолюдной платформе станции; время близилось к семи часам. Пока я расспрашивал о дороге, отыскивал извозчика, говорил с начальником станции, прошло около часа. Наконец, возница нашелся, в сани уставили мою довольно большую корзину со стеклянными образцами, закутали мне ноги толстым войлоком, и сытая лошаденка мерной рысью повезла нас по гладко укатанному морозом проселку. Немного отъехав от станции, мы сразу попали в густой еловый бор.

— А не все ли тебе равно? Сегодня другого поезда уже не будет, везти на станцию некого.

— Да, сегодня, если бы и было кого везти, ни за что бы не повез: праздник большой наступает.

— Какой же праздник? — изумился я.

— Рождество завтра…

Тут только я вспомнил, что сегодня — одиннадцатое число, а по новому стилю — двадцать четвертое! Прибалтийские немцы справляют свои большие праздники по заграничному календарю.

— Что ж, ты прав, ступай тогда скорее, я не против того, чтобы ты успел попасть в кирку к вечерней службе, — согласился я, и меньше, чем в час, мы были на обширном дворе богатого помещичьего дома.

Длинный, невысокий старинный флигель, слегка изогнутый по концам, казался каким-то червяком-исполином с огненными глазами.

Не ожидая особого приглашения, я выбрался из саней, расплатился с возницей, не позабыв дать ему хороший Trinkgeld[5], и поднялся на невысокое крыльцо. Ящик внесли за мной. Дверь была открыта, я вошел в большую переднюю, где молодой парень, в серой куртке на меху, снял с меня шубу и стащил с моих ног меховые высокие калоши.

— Bitte, mein Herr[6], — пригласил он меня, открывая дверь в комнаты.

В большом, но низковатом помещении, заставленном старинной мебелью, находилось человек десять-пятнадцать. Большая часть из них, столпившись, стояла вокруг небольшого фисгармониума, на котором играла молодая женщина. Пели один из бесчисленных немецких хоралов. Из кучки выделился высокий, полный, еще не старый мужчина; он подошел ко мне и, узнав о причине приезда, радушно проговорил:

— Очень рад, что вы попали к нам в такой великий вечер; надеюсь, что не откажетесь провести его с нами!

Сейчас же я перезнакомился с остальными присутствующими, — они оказались родственниками говорившего со мной хозяина.

Около стола в старом дедовском высоком кресле сидел отец владельца имения, «древний денди» Отто фон Е. Несмотря на свои девяносто два года, старик так сильно сжал мою руку, что я невольно поежился. Он, родоначальник целого поколения, бодро поглядывал на своего старшего сына Вильгельма, на остальных своих детей: Карла, замужнюю дочь Шарлотту и молодую еще девушку Клару.

Все это были рослые, здоровые люди, мало чем уступающие старику отцу.

— Это моя младшая, — объяснил мне старый Отто, указывая на Клару, — ей всего только девятнадцать лет, она у меня от третьей жены, последыш. Ну, подойди, моя крошка, сделай книксен этому господину! — ласково обратился он к «крошке», перед которой я казался лилипутом. Девушка церемонно исполнила все, что требует немецкий этикет.