Ход больших чисел
(Фантастика Серебряного века. Том II) - Топорков А. К. - Страница 15

— Мне втрое меньше лет, профессор, а сердце мое крепко, как вот эта мраморная доска стола. И я предлагаю вам себя для этого опыта.

— Повторите еще раз то, что вы сказали, — дрожащим голосом промолвил профессор.

— Я предлагаю вам себя для завершения ваших опытов.

— Я желаю слышать это еще и в третий раз, если это серьезно.

— Это вполне серьезно, и я повторяю это в третий раз.

— Достаточно ли вы обдумали то обстоятельство, что ни на одном человеческом существе мое средство не испытано, и вы будете первым?

— О, профессор, уверяю вас, что, если бы оно было испытано, и я был бы вторым, это меня не соблазнило бы. Если я что особенно ценю здесь, так это первенство.

— В таком случае… в таком случае, я не знаю, как и приветствовать вас. Приходите ко мне, когда вам угодно, я живу на этой же улице, три дома отсюда, номер семнадцатый.

Он поднялся, схватил обеими руками большую сильную руку Макса и крепко потряс ее, а в глазах его сияла радость.

— Вот, — сказал он, взяв свой высокий кубок, — я пью это за ваше здоровье, в честь смелого человека, благодаря смелости которого человечество получит продление жизни, а может быть, и бессмертие!

И он залпом выпил свой напиток и поставил бокал на стол. Потом профессор еще раз крепко пожал руку Макса.

— Так во всякое время, когда хотите, я всегда дома, — прибавил он и, взяв свою шляпу и палку, вышел в другую комнату.

Пятнадцать лет тому назад профессор Редько оставил профессуру при несколько странных обстоятельствах, изумивших тогда всю ученую коллегию.

Что кафедру свою он занимал по праву, в этом не сомневался ни один человек. Глубокий знаток своего предмета, человек колоссальных познаний и широкого взгляда, он пропускал мимо себя жизнь, как будто отказавшись от всех ее прелестей. Ученый мир знал и ценил его бесчисленные работы. На профессорском месте он отслужил все сроки, но, как исключительно крупная величина, мог бы оставаться еще долго, и все в этом были уверены.

Но однажды, произнося публичную речь на каком-то академическом торжестве, он, к изумлению всех присутствующих, посвятил ее доказательству положения, что неизбежность физической смерти человеческого организма, считавшаяся доныне аксиомой, никакими научными данными не доказана. А затем смело провозгласил новый принцип — физического бессмертия.

Это было до такой степени странно в устах ученого, что, когда он перешел к изложению опытов, которые, как оказалось, он производил у себя в лаборатории уже много лет, сидевшие в первых рядах ученые многозначительно переглянулись и взглядами сказали друг другу, что знаменитый профессор, увы, очевидно помешался.

Произошло смятение, которое передалось и остальной научной публике; во всех рядах раздавался сдержанный и тревожный шепот. Все это было так явно, что профессор не мог не заметить и, оскорбленный, оборвал свою речь на полуслове и вышел из зала.

Конечно, это был скандал, после которого он не счел возможным ни одного дня больше оставаться в профессорской коллегии и тотчас же вышел в отставку.

С тех пор он жил уединенно. Долгая одинокая жизнь со скромными потребностями дала ему хорошие сбережения, к ним прибавилась выслуженная пенсия. Наняв большую квартиру, он устроил в ней необходимую для своих целей лабораторию, поселил в ней множество разнообразных животных и весь ушел в работу.

Отношение к нему ученых товарищей внушило ему подозрительность. Он никому не доверял и ни с кем не говорил о своих опытах. С годами, а вместе и с видимыми успехами в работе, недоверие его к людям дошло до такой степени, что он уничтожил все свои записки и памятные книжки, где был последовательно, за много лет, изложен ход его работ. Не осталась записанной ни одна цифра. Все помещалось в его замечательной памяти, не только не ослабевшей, но даже окрепшей с годами.

Единственным лицом, связывавшим его с внешним миром, был племянник, но этого легкомысленного молодого человека он не допускал даже в свою лабораторию, а в последнее время разошелся с ним.

Даже к прислуге, которая, конечно, ничего не могла понять в его деятельности, он относился подозрительно и в последние четыре года держал для своих услуг глухонемую, которая сильно привязалась к его животным и ухаживала за ними, как за детьми.

Таков был профессор Редько. Оторванный от жизни, отчужденный от людей, он тем не менее в глубине души страстно любил и жизнь, и людей, для них работал, для них искал бессмертия, глубоко убежденный в том, что оно принадлежит человечеству по праву.

Вечером того же дня, как только стемнело и на улицах зажгли фонари, профессор Редько с трепетно бьющимся сердцем услышал раздавшийся в передней звон. Прислуга, благодаря своей глухоте, не могла услышать его, и он сам отправился в переднюю и отпер дверь.

Вошел Макс.

— Вот, вот, — говорил профессор, водя его по своей обширной квартире и показывая ему своих зверей, черепах и рыб, — сегодня я познакомлю вас с моими сотрудниками. О, как они мне помогли! Без них я ничего не достиг бы. И как досадно, что я не могу высказать им свою благодарность, ибо они не поймут меня! И как много принесли они жертв, сколько из них погибло от моих заблуждений и неудач! Но зато теперь я всем им увеличиваю срок жизни… Половина из них уже подвергалась моим опытам. Они оставались без движения, а следовательно, и без затраты сил по два и по три года, а затем я вернул им жизнь. Пойдемте же в лабораторию, я покажу вам, как воскрешают мертвых.

И в лаборатории Макс увидел поразительные вещи. Там, в отдельных помещениях, хранились на вид мертвые кролики, морские свинки, черепахи, рыбы; профессор вынимал некоторых из них, что-то с ними проделывал — и они начинали двигаться, становились на ноги, ели, пили, словом — начинали жить, как другие.

— Вы видите, что я не ошибался, что это не сумасшествие. Вот этот кролик, который с таким наслаждением грызет капустный листок, два года тому назад ему было от роду всего семь месяцев, и сегодня ему тоже только семь месяцев. За два года, находясь в этом ящике, он не истратил ни одной капли жизненной энергии! Напротив, ткани его только отдохнули, и к ним вернулась первоначальная свежесть. И, может быть, таким образом можно отсрочивать смерть на какой угодно период времени. Жить в двадцать первом и двадцать пятом веке, по желанию; может быть — я этого не смею утверждать — в этом уже заключается зерно бессмертия! Вот, когда вы испытываете это и после этого неизъяснимого отдыха всех жизненных сил, хотя бы в продолжение нескольких часов, встанете освеженный и как бы рожденный вновь, тогда я вас научу, я передам вам свои познания, добытые ценою неусыпных трудов половины жизни. И вы, мой юный друг, приведете меня в состояние замершей жизни, и я завещаю, чтобы я в таком состоянии оставался столетие. Да — целое столетие, меньше не стоит.

Много часов провел с профессором Макс. Он видел перед собой мудрого и убежденного человека и с упоением слушал его речи.

— Итак, — сказал профессор, когда было уже далеко за полночь и Макс стал собираться домой, — вы не переменили вашего решения?

— О, нет, напротив, — ответил Макс, — теперь, когда я познакомился с вами, профессор, мое решение сделалось для меня чем-то повелительным. Я хочу, чтоб это совершилось как можно скорей.

— Через три дня. Единственное условие: три дня вы должны питаться одним молоком; ваши пищеварительные органы должны быть совершенно свободны. На третий день вечером вы придете ко мне и через полчаса вы будете уже за пределами ощущений. А на следующий день в полдень к вам вернется, но уже в обновленном виде, жизнь.

Макс пожал руку профессора и ушел от него.

На следующий день он собрал своих друзей, тех самых, что присутствовали на пирушке, и сказал:

— Друзья мои, послезавтра вечером я переселяюсь в иной мир, доныне ведомый только некоторым счастливым экземплярам кроликов, черепах и обезьян, но неведомый ни одному человеку. Я первый из людей побываю в том мире. А на следующий день, ровно в полдень, приглашаю вас всех в квартиру профессора Редько, чтобы вы могли приветствовать меня по возвращении моем из того мира. А пока ваши языки связаны товарищеским словом.