Святой Фома Аквинский - Честертон Гилберт Кийт - Страница 25

В грозе и буре вырвалась она из кельи, громко требуя простой, внеразумной веры, низвержения всех философий. Особенно боялась она великих учений Греции и схоластики, на них основанной. Она признавала одно учение, разрушающее все учения, одно богословие, сокрушающее всякое богословие. Человек ничего не может сказать Богу, ничего не может услышать от Бога и о Боге. Он может одно: нечленораздельно молить о милости и о помощи, когда все естественное в них отказало. Отказал разум, отказала воля, мы вольны двинуться не больше, чем камень, и доверять своей мысли не больше, чем река. Ничего нет ни на земле, ни на небе, кроме Имени Христова, которое мы выкликаем так страшно, словно ревет раненый зверь.

Будем справедливы к великим людям, которые меняли историю. Даже если мы верим и думаем совершенно иначе, не надо полагать, что их вера и мысль поверхностны или просты. Не надо думать так и о великом августинце, отомстившем за всех августинцев и заслонившем собою на четыре века такую громаду, как Аквинат. Современники наши поспешат сказать, что дело тут в богословии. Нет, богословие Мартина Лютера не понравилось бы ни одному нынешнему протестанту[124]. То старое протестантство было очень мрачным, оно утверждало лишь одно: никакая наша добродетель не спасет нас от ада. Такое богословие исчезло как призрак, и то, что сменило его, стало призрачным, но Лютер призраком не был. Он был великим и простым варваром — им и дано менять мир. Бесполезно, даже нечестно сравнивать две громады. На огромной карте здравого смысла Лютер просто невидим. Но мы вправе повторить то, что бездумно повторяли многие журналисты: Лютер начал эпоху, основал нынешний мир. Именно он первым сознательно использовал свое сознание или, как сказали бы позже, свою личность. Надо признать, что личностью он был сильной, хотя и не сильней Аквината.

Святой Фома поражал людей, он влиял на них, его могучий ум просто обстреливал все и вся, словно мощная пушка. Он не терялся в споре, он был остроумен в единственно стоящем смысле слова. Но ему и в голову не приходило, что, защищая истину, можно использовать что-нибудь, кроме разума. Он не знал, что можно использовать себя самого. Мы не знаем ни единого случая, когда он сослался бы на свои достоинства, на права рождения или воспитание или образованность. Словом, он принадлежал веку умственной неосознанности — веку, когда поистине царил разум. С Лютера начинается нынешний обычай полагаться на что-то, кроме разума. Я не хвалю и не браню его, разницы не будет, назовем мы его крупной личностью или просто наглецом. Ссылаясь на Писание, он вставляет слово, которого там нет, и победно прибавляет: «Скажите, что так у доктора Лютера!» Вот это мы и именуем «личностью», или самоутверждением, или духом дела, или рекламой. Повторяю: я не хвалю и не браню. Мы обязаны признать, что пессимист не только победил ангела схоластики, но и в самом прямом смысле слова создал нынешний мир — заменил рассуждение внушением.

Говорят, что великий реформатор всенародно сжег «Сумму теологии» и другие труды Аквината. Что ж, если такие книги сжигают, пусть кончит костром и эта книга. Считается, что книгу сжечь трудно, а уж тем паче ту гору книг, которую подарил христианству великий доминиканец. Поневоле подумаешь о конце света, когда представишь, сколько содержится там общественных и нравственных разных истин. В этой энциклопедии есть точные и сжатые определения, которые помогают избежать многих ошибок и крайностей; здраво и уравновешенно выбрать меньшее из зол; отдать свою верность тому, кому надо. Она свободно судит о границах власти и условиях справедливости, о собственности и о злоупотреблении ею, о страшном зле войны, о поправках на слабость человеческую, о том, что нужно для здоровья, — и эта громада человековедения исчезает в дыму, а крутой крестьянин мрачно ликует, ибо кончилось время разума. Слово горит за словом, силлогизм за силлогизмом, золото рассуждений превращается в золото огня, гибнет сила и слава великой, древней мудрости. История соединила древний мир и новый, но соединение это обратилось в дым, а для половины света — в пар.

Долго казалось, что со святым Фомой покончили навсегда. Да и сейчас, как ни странно, историю философии обрывают на мельчайших мудрецах античности и начинают снова с такого третьестепенного философа, как Фрэнсис Бэкон. Я хотел бы, чтобы эта книжка свидетельствовала о том, что все изменилось снова. Мы опоздали на четыре века, но я надеюсь (и счастлив сказать — верю), что скоро ее поглотит поток намного лучших книг, которые сейчас, вот сейчас, печатают в Европе, в Англии, даже в Америке. По сравнению с ними очерк мой — легковесный и любительский, но его навряд ли сожгут, а если и сожгут, мы этого не заметим, столько новых и прекрасных трудов посвящены теперь philosophiae perenni, Вечной Философии.