Лунные танцы - Воронцова Наталья - Страница 82

А один из тех, кто ему по старой памяти нередко помогал из уважения еще к Меер, человек, бывший не последним лицом в кремлевской администрации, Александр Соколов, вообще исчез при странных обстоятельствах. Конечно, его положение после известных перемен было очень непрочным, он и сам работал во враждебной в целом среде, но, по представлениям Станислава, еще мог как-то повлиять на ситуацию. Вознесенский просил адвоката связаться с ним. На следующий день адвокат принес ему удивительные вести о том, что Соколов в один прекрасный день оставил жене и сыну все нажитое имущество, раздал нищим на паперти несколько тысяч долларов и, ни с кем не прощаясь, уехал и поступил послушником в какой-то удаленный монастырь. Говорил, что хочет что-то понять. Все, кто его знал, включая сына и жену, разводили руками: Соколов всегда был более чем благополучен. Недоброжелатели поговаривали, что он просто сошел с ума. А как еще можно объяснить такое? В любом случае его исчезновение скоро перестало быть скандальной новостью — разворачивались события поважнее.

Адвокат приходил к Вознесенскому с неизменно оптимистичным выражением лица и убедительно говорил, что благодаря его титаническим усилиям удастся сократить срок до шести лет, а потом уйти под амнистию… Конечно, это будет очень непросто — из дела «Фининвеста» и лично его руководителя готовят показательный процесс, документов у обвинения уйма, но не все еще потеряно. Станислав непонимающе смотрел на адвоката. Амнистия, срок… Все это звучало бредово, нереально и было по другую сторону его восприятия. Сознание Станислава отказывалось воспринимать такую информацию. Большую часть дня он сидел уткнувшись взглядом в стену и не думал ни о чем. В голове была удивительная звонкая пустота. Одиночество засасывало, окутывая тишиной, как мягкая вата.

— Вы же столько лет в бизнесе! Зачем вы все это подписывали? Неужели вы не видели, что вас планомерно подставляют? — удивлялся адвокат. — Подумайте, кому это может быть нужно!

Вознесенский продолжал хранить равнодушное молчание. У него не было никаких предположений на этот счет.

«Может, и вправду идиот?» — думал адвокат.

Незаметно пролетели несколько месяцев, наступил день суда. Его провели при закрытых дверях и очень быстро. Воспаленный взгляд Вознесенского выхватывал из толпы знакомые лица: Ирена, адвокат, бывшие сотрудники… Один за другим выступали свидетели против него. Он прекрасно знал их всех, половине из них он платил зарплату.

Приговор прозвучал почти фатально: шесть лет с полной конфискацией имущества. Прокурор был очень расстроен, что не удалось дать больше, и даже сокрушался по этому поводу вслух. Вознесенский был на удивление спокоен. Что-то глобально изменилось у него в сознании за прошедшие месяцы. Он отказался от последнего слова и отвернулся уже было от присутствующих, как вдруг его окликнул знакомый голос. Станислав равнодушно посмотрел в зал и внутренне вздрогнул от радости: Людмила! Он не видел ее с того самого дня, как она, по неизвестным для него причинам, неожиданно уволилась. Она подошла к клетке, в которой сидел Вознесенский, он привстал ей навстречу.

— Станислав Георгиевич, я знаю, кто вам все это устроил, — прошептала она очень быстро, — я знаю, что вы не в курсе того, что произошло. Я сделаю все, чтобы вы тоже узнали об этом…

Охрана оттеснила Людмилу от Вознесенского. Что она все-таки имела в виду?

Через несколько дней после суда Станислав внезапно осознал, что вынесенный ему приговор не шутка. Он был снова заперт в тесной тюремной камере, и никаких перемен не предвиделось. Дни потянулись медленно и тоскливо — как жевательная резинка. От всего этого можно было сойти с ума! Он тупо смотрел телевизор. Рассказывали об очередных успехах Генпрокуратуры в борьбе с крупным бизнесом. Теперь уже была другая жертва, гораздо более состоятельная. Наверно, и она не последняя…

Пелена, последние полгода закрывавшая от Вознесенского реальность, неожиданно спала, и он увидел всю неприглядность и безысходность своего положения. Придавило отчаяние. Несколько дней он рыдал, бился головой об пол и в результате провел потом две недели в тюремной больнице с сильнейшим нервным срывом. Его способность чувствовать стала в тысячу раз острее. Окружающая обстановка, запахи, люди — все действовало на Станислава так, точно вспарывало вены, задевало каждый нерв, оглушая мозг ударной волной. Вытерпеть это не было никаких сил. Хотелось одним движением оборвать свои муки, но под рукой не было даже лезвия. Вознесенский серьезно задумался о самоубийстве.

Однажды на свидание пришла Свенцицкая и, пряча глаза, скороговоркой сообщила, что уезжает в Париж. Голос ее выдавал, хотя она и старалась улыбаться.

— Это совсем ненадолго, я просто по Женьке соскучилась, надо там какие-то дела доделать…

Но Вознесенский уже в этот самый момент точно знал, что это навсегда. И никакого сожаления или горечи по этому поводу не было. Ирену он не осуждал.

После того как суд вынес приговор, Станислав не то чтобы смирился с ним, скорее — осознал неизбежность происходящего и свое бессилие что-то изменить. Известие об отклонении апелляции в Верховном суде он воспринял уже совершенно спокойно. Настоящим кошмаром стали мысли и воспоминания, которые бешеным потоком нахлынули на Вознесенского. Память беспорядочно выхватывала какие-то эпизоды из разных лет жизни, и Станислав против своей воли вынужден был переживать заново то, о чем он, как ему казалось, и думать забыл.

Ему снился полуживой, похожий на скелет, Матвей, который грозил ему из-за решетки костлявым кулаком и обещал скорое возмездие; отец с матерью, которые долго и пристально смотрели на него с безмолвным укором, и хотелось провалиться под землю от этого взгляда, Лера… Где она сейчас? Наверное, вышла замуж, может быть — даже родила… Прошло достаточно времени. Наверное, у нее все хорошо. У нее должно быть все хорошо! Она тоже ни разу не пришла на свидание, как и многие другие…

Думая о Лере, Вознесенский готов был рыдать от бессилия. Зачем он поступил с ней так, идиот? Почему он не удержал ее в последний раз, когда она уходила, ожидая, что он ее остановит? Соленые, едкие слезы закипали в глазах. Несколько раз он садился писать ей письмо, но не мог дописать даже первой строки, бросал ручку и рвал бумагу в мелкие клочья. Слов не было. Его охватывала боль, какой он не испытывал никогда в жизни.

Иногда его посещали видения. Мерещилась Алинка — как перевертыш: то девушка — то мужчина. Мрачной тенью проносилась Свенцицкая — постаревшая, с одутловатым от чрезмерного потребления алкоголя лицом, истеричная, какой она была все последнее время. И глубоко несчастная…

Вознесенский вдруг начал смутно понимать, сколько боли он принес людям. Прежде он никогда не задумывался об этом — даже в голову не приходило. Жил как жил, совершенно обычной жизнью, день за днем, считал себя нормальным, даже слишком.

Вдобавок ко всему, каждую ночь его преследовал один и тот же кошмар: стоило Стасу смежить веки, в камере появлялся уже давно знакомый ему господин неопределенного возраста. Но на этот раз он не предлагал Стасу мольберт и краски, а лишь жестоко напоминал ему различные неприглядные эпизоды его жизни, причиняя Вознесенскому еще большую боль. Станислав вскакивал с нар, скрежетал зубами, умолял, угрожал, пытался изгнать из камеры, но руки неизменно проходили сквозь воздух.

— Я не Раскольников и не сумасшедший! Не надо сводить меня с ума, я ни в кого не верю! И в тебя тоже не верю! Ты мой бред, мой кошмарный сон! — кричал он, размахивая кулаками.

А незнакомец только посмеивался из противоположного угла камеры и обвиняющим голосом зачитывал из пухлой книги какой-нибудь новый эпизод, от которого у Вознесенского мурашки бежали по коже и хотелось заткнуть уши, чтобы ничего больше не слышать о себе. Он пробовал это делать — затыкал уши руками, ватой, но голос упорно раздавался в самом центре его измученного мозга и отчетливо произносил слова, от которых кровь стыла в жилах. Ночами из его камеры периодически раздавались душераздирающие крики, а иногда соседям слышалось, как будто за стеной громко разговаривают, спорят разные голоса… Станислава считали сумасшедшим.