Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - Сухонин Петр Петрович "А. Шардин" - Страница 22

Между тем Али-Эметэ крайне нуждалась. Она понять не могла, что это значит, что её дядя, который прежде был столь щедр на её воспитание, вдруг стал так скуп, когда она должна была жить и поддерживать себя в свете.

Сумм, полученных от английского лорда и из монастырского коллегиума, ей едва хватило на год. Потом она получила, будто бы от дяди, ничтожную сумму; но ей приходилось выплатить своему довольно обширному штату прислуги жалованья больше, чем была вся посылка. Думая о неисчерпаемых богатствах своего дяди, она положительно недоумевала, что сталось с ним? Не знала она того, что богатство этого дяди давно уже лежит в сундуках преемника Надир-шаха, а что теми небольшими посылками, какие она получала, она обязана отцам иезуитам, которые всматривались в её жизнь и, оценивая её действительно редкую красоту, думали, не пригодится ли она к чему-нибудь?

Уже одно то, что она может подойти под вкус сластолюбивого владыки Франции, стало быть, наденет узду на маркизу Помпадур, стоит того, чтобы о ней подумать и при случае небольшой суммою её поддерживать.

Но им хорошо было рассчитывать, а балованной, несдержанной Али-Эметэ каково было ждать! Она бросилась в Берлин, надеясь, не узнает ли там что-нибудь о дяде, не отыщет ли выхода.

В Берлине она нашла себе исход в поклоннике, карман которого казался неистощимым. Но это только казалось, и им скоро пришлось из Берлина скрыться в Гент.

Поклонник Али-Эметэ был сын гентского банкира Ван Тоуэрса. В самый день его приезда отец его умер, оставив сыну миллионное состояние. Нечего и говорить, что состояние это он положил к ногам Али-Эметэ.

Ван Тоуэрс был женат. У него были малютки, сын и дочь; но это не остановило Али-Эметэ войти с ним в близкие отношения. Направляемая самыми правилами ислама к свободному взгляду на супружеские отношения, она без всяких колебаний отнеслась к тому, что мадам Ван Тоуэрс считала своим бедствием. Отцовские миллионы скоро были прожиты, и Ван Тоуэрс со своей возлюбленной Али-Эметэ бежали из Гента в Лондон; там на некоторое время открылся им кредит, благодаря отцовскому имени, но там же Али-Эметэ решила взять ему в помощь другого и, разорив обоих, бежала с ними в Париж, то есть нужно сказать, что Ван Тоуэрс, как разорившийся прежде, должен был и уехать прежде. Она приехала в Париж с бароном Шенком, который последние месяцы в Лондоне принял на себя звание её официального покровителя.

В это время в монастырь, куда должны были по назначению княжны Настасьи Андреевны поступать все письма, адресуемые на её имя, пришло известие о смерти её кузена Андрея Васильевича, об отстранении им своих братьев от наследства и предоставлении всего ей, если она выполнит условия, изложенные в завещании и утверждённые высочайшей волей императрицы Елизаветы.

При этом извещении пришло и подлинное духовное завещание, которое отцы иезуиты озаботились перевести.

Из него княжна Настасья Андреевна узнала, что она может иметь ещё более 10 миллионов франков капитала, дворцы в Петербурге и Москве, великолепные пригородные имения под Петербургом и Москвой и более 22 тысяч рабов, как тогда говорили, при множестве золота, серебра, драгоценных каменьев и других редких дорогих вещей стоимостью всего до ста миллионов франков, если согласится на нижеследующее;

   1) Сохранить неприкосновенно православную веру.

   2) Признавать имение это в целости и нераздельности принадлежностью рода князей Зацепиных и назначить наследником только одного потомка мужского пола, выбирая из своих детей или племянников достойнейшего.

   3) Выйти замуж не иначе, как за князя Рюриковича, одного из потомков московского дома, представляемого в то время князьями Шемякиными, Ростовскими, Белозерскими и их отраслями в князьях Вадбольских, Кубенских, Кемских, Шелешпанских и Ухтомских.

Настасья Андреевна, прочитав эти условия, улыбнулась и не сказала ничего, оставив как подлинное завещание, так и все приложенные к нему бумаги и документы в руках отцов иезуитов.

V

ВЕРХОВНИКИ

Но вернёмся к Никите Юрьевичу Трубецкому, которого мы оставили в самую критическую минуту его жизни, когда шайка молодых шалопаев, под предводительством блестящего фаворита князя Ивана Алексеевича Долгорукова, ворвалась в его дом ужинать у его жены и он волей-неволей должен был исчезнуть и стушеваться под опасением вылететь из окна своего дома.

Разумеется, ужин был роскошный, с полным разгулом. Но потому ли, что наконец такого рода разгул дошёл до своего апогея или просто по общей изменчивости человеческой природы, только действительно Трубецкому более встречаться с Долгоруковым в своём доме не пришлось.

Надоела ли ему княгиня Настасья Гавриловна и потому он начал ездить к ней реже и реже, а потом и вовсе перестал, отвлечённый другими похождениями в самых разнообразных видах, даже до насилия молодых дам, приезжавших к его матери с визитами, или его убедили оставить Трубецкого в покое, так как разве нельзя видеться с его женой везде, кроме дома её мужа, — только к нему он вовсе перестал ездить. Скоро в обществе начали поговаривать, что Иван Алексеевич хочет жениться; наконец, что он сделал предложение и точно женится на дочери покойного фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметева, графине Наталье Борисовне. Но скоро наступил конец торжеству Долгорукова. Император Пётр II, простудившись на охоте, захворал оспой и умер. Пришёл праздник на улицу Трубецкого; а Трубецкой оскорблений не забывал.

Долгоруковы все были в силе. Они соединились с Голицыными и составили большинство в верховном совете, где, кроме них, заседали ещё только граф Таврило Иванович, подагристый, ленивый и неспособный старик, да Андрей Иванович Остерман, иностранец. Что же могли они говорить и делать против трёх Долгоруковых и двух Голицыных. Эти трое Долгоруковых и двое Голицыных и решили: за прекращением мужского потомства в колене Петра Великого избрать царствующей государыней вдовствующую герцогиню курляндскую Анну Ивановну и составить ограничивающие её самодержавную власть пункты. Составили пункты, но не на пользу народа, как обеспечение его прав, не на возвышение родины поднятием нравственного значения её сынов, даже не в пользу высших сословий, начинающих уже чувствовать тяжесть произвола, а исключительно в пользу двух фамилий, которые должны были вместе с избранной царицей распределять между собой самодержавную власть.

Ясно, что все обиделись: уж именно кого захочет Бог наказать, затмение на разум пошлёт. Все заговорили:

   — Что ж это? Был у нас один царь или царица, худы ли, хороши ли — Божья воля! Всё же один государь был и по своей воле царством правил; а тут будет восемь, и только из двух фамилий, верховников, потому что кого захотят Голицыны и Долгоруковы, допустят в свой совет, а не захотят — не допустят; ясно, мы все и сама государыня будем у Голицыных и у Долгоруковых в руках. Ну, а если они между собой грызться начнут, ведь от нас будут клочья лететь! Так нельзя, — начали говорить все. — Нельзя! Мы ничем не хуже по роду ни Голицыных, ни Долгоруковых, — говорили древние русские князья Рюриковичи: Ростовские, Белозерские, Оболенские, Зацепины, Ромодановские, Лыковы, Гагарины, Волконские, Звенигородские и другие; им вторили и Гедиминовичи, и другие пришлые князья: Куракины, Трубецкие, Хованские, Черкасские, Урусовы и другие.

   — Так нельзя, — говорили старые московские роды: Матвеевы, Морозовы, Головкины, Нарышкины, Лопухины и Салтыковы. — Мы на службе старому московскому дому стояли всегда выше всех князей.

   — Нельзя! — говорили и новые люди, выдающиеся своими заслугами: Ягужинские, Головины, Румянцевы, Неплюевы.

   — Нельзя, — говорили иностранцы: Минихи, Менгдены, Остерманы.

   — Нельзя, — говорил народ: купцы, мещане, чёрная сотня, представители крупных и мелких капиталов. — Мы уважаем и род, и заслуги князей Долгоруковых и Голицыных, но не желаем видеть их самовластными царями, делящими между собою самодержавную власть.