Слушай Луну - Морпурго Майкл - Страница 44

Поэтому я спросил каждого человека на лодке: должны ли мы остановиться и подобрать тебя? Или не должны? Все до единого были согласны взять тебя на борт. И когда я подумал обо всем, подумал о Лотте и Кристине, о моем дяде, о «Шиллере», я тоже согласился. У многих из них – у большинства – есть свои дети, а некоторые матросы так молоды, что сами еще почти дети. Но что нам теперь с тобой делать? Вот в чем вопрос. Подводная лодка на боевом задании – не место для ребенка. В Германию я привезти тебя не могу, за такое и под трибунал отдать могут. Поэтому, поскольку ты, скорее всего, англичанка или американка, я решил взять курс на ближайшую сушу в территориальных водах Англии. И представляешь, что это оказалось? Это оказался архипелаг Силли. До островов всего несколько часов ходу, так что мы будем там к наступлению ночи. Если погода будет хорошая, а ночь достаточно темная, мы поднимемся на поверхность и попробуем высадить тебя где-нибудь на берег. После того, что случилось, когда затонул «Шиллер», мы знаем, что люди там живут добрые и хорошие. Ты будешь среди друзей и в безопасности, а мы отправимся домой к нашим семьям. И все будет хорошо.

Капитан поднялся, чтобы идти, и поправил свою фуражку. Он оказался куда выше, чем я думала.

– Как видишь, моя каюта не слишком-то комфортабельная. Но это лучшее помещение на всей лодке. Я вынужден просить тебя не покидать пределов каюты. Я поручил Вильгельму Кройцу присматривать за тобой все время, что ты пробудешь у нас на борту.

Он в упор посмотрел на меня с высоты своего роста долгим взглядом.

– Я думаю, ты на меня сердита, а может, тебе грустно, поэтому ты не разговариваешь. Моя маленькая Кристина, она иногда ведет себя точно так же. Наверное, ты сердишься, потому что я немец, я враг и я топлю корабли. Как ни печально, но это правда. Я тот, кто я есть, и делаю то, что я делаю. Мы можем находиться в состоянии войны, но я моряк, мы все здесь моряки. Мы любим корабли. Потопить корабль, видеть, как он идет ко дну, – это ужасно. Война заставляет людей делать ужасные вещи. Ты имеешь полное право сердиться и полное право грустить. – Он поднял воротник и уже было отдернул занавеску, чтобы идти, как вдруг спохватился. Потом сунул руку в карман своего кожаного плаща, вытащил оттуда моего плюшевого мишку и протянул его мне. – Это Seemann Кройц его нашел. Он говорит, это твой медведь. Думаю, вряд ли он чей-то еще.

Я была вне себя от радости. Я попыталась поблагодарить его, попыталась что-то сказать, но не смогла выдавить из себя ни слова.

Он вышел из каюты, но я больше не была одна. У меня был мой плюшевый мишка. Я вгляделась в его улыбающуюся мордочку. Я любила этого медведя, но понятия не имела почему. Очень трудно объяснить, как это – когда у тебя нет вообще никаких воспоминаний. Но я попытаюсь. Ты затерян в мире, который ты не понимаешь, в мире, в котором всё и вся для тебя загадка, в мире, с которым тебя мало что связывает, в котором у тебя нет своего места. Это все равно что быть запертым в темной комнате, у которой вместо стен двери, но каждая дверь, которую ты пытаешься открыть, оказывается крепко заперта. И выхода нет. Сквозь щели под дверями все-таки худо-бедно просачивается свет, и ты понимаешь, что где-то там, за этими дверьми, есть свет, что это свет твоей памяти. У тебя есть память. Ее проблески пробиваются к тебе из-под дверей, но ты не можешь открыть эти двери, не можешь добраться до памяти. Ты знаешь, что у тебя должно быть какое-то имя, какое-то прошлое, но сможешь вспомнить их, лишь когда откроются двери и в них хлынет свет.

В тот момент я не имела ни малейшего понятия ни что такое субмарина или подлодка, ни кто такие немцы, ни что идет война. Поэтому все то, что говорил мне капитан китокорабля, не имело для меня никакого смысла. Все, что я поняла, – это что высокий мужчина с серебряной бородой вернул мне моего плюшевого мишку, которого я любила. Он был насквозь мокрый, но я получила его обратно. Высокий мужчина был ко мне добр, и он мне понравился.

Я должна была оставаться в его каюте, как он мне велел, и, если бы не граммофон, я бы его послушалась. Музыка была мне знакома, но я не знала откуда. Это была фортепьянная музыка. Больше никто не пел. Отдернув занавеску, я выглянула наружу и двинулась по длинному коридору. Люди по обеим его сторонам почти все спали на своих койках и в гамаках, с головой накрывшись одеялами. Но некоторые все же бодрствовали и провожали меня взглядами. Один из них приподнялся на локтях и позвал меня:

– Алло! Алло! Как тебя зовут? Я говорю по-английски, фройляйн. Девочка, у меня есть шоколад. Ты любишь шоколад? – Он протянул мне на ладони кусочек шоколада. – Хороший шоколад, sehr gut, mein Kind[17]. – Я взяла коричневый квадратик и съела его. Он и впрямь оказался очень вкусным. – Нравится тебе наша лодка? – продолжал он со смехом. – Sehr komfortabel, ja?[18]

Я прошла мимо него.

Впереди виднелась открытая дверь, и мне хотелось посмотреть, что там внутри. Я готова была уже переступить через порог, но почувствовала на своем плече чью-то руку, удерживавшую меня. Я обернулась посмотреть, кто это. Это оказался мой спаситель, Вильгельм Кройц. Он качал головой и хмурился. Он не сердился, просто говорил мне, что дальше мне нельзя.

– Торпедный отсек, – пояснил он, и я поняла, что он недоволен моим поведением. – Nein. Туда нельзя. Verboten. Verstanden?[19]

Он взял меня за руку и повел по коридору обратно в каюту под смешки товарищей. Но я видела, что самому Вильгельму отнюдь не смешно, и весь этот свист и улюлюканье, которым нас провожали, совсем его не радуют. Он усадил меня на койку и задернул за собой занавеску. Потом присел передо мной на корточки и устроил нагоняй.

– Здесь, – сказал он, грозя мне пальцем. – Du musst hier bleiben. Здесь. Понятно? Verstanden? Сидеть здесь[20].

Он уселся на стул и огляделся по сторонам, явно ломая голову, что же ему со мной делать.

– Шахматы, – произнес он неожиданно. – Мы поиграем. Я тебя учу.

Шахматная доска, которую он достал с полки, была сломана пополам, а когда он высыпал все фигуры и расставил их на поле, оказалось, что два кусочка мела, заменявшие две потерявшиеся пешки, не желают стоять из-за вибрации лодки. И вот, усевшись за маленьким складным столиком в капитанской каюте, мы с Вильгельмом Кройцем принялись играть в шахматы под пристальным взглядом плюшевого мишки, который все так же улыбался. Вильгельму не пришлось меня учить. Я почему-то умела играть сама. Я понятия не имела почему. Он играл хорошо. Но я играла лучше.

Потом я часто об этом думала. Возможно, Вильгельм просто по доброте душевной поддавался мне. Я уже никогда этого не узнаю. Но тогда я знала лишь, что, пока я играю, все вокруг теряет смысл, кроме того, что происходит на доске, кроме моего следующего хода и его следующего хода. Впоследствии я нередко задавалась вопросом, каким образом, притом что я, по сути, ничего не помнила, я так хорошо знала, как играть в шахматы, что даже умудрилась обыгрывать Вильгельма. Играла я вроде бы неосознанно, я откуда-то знала, как ходит каждая фигура, как думать на несколько ходов вперед, как расставлять ловушки, как избегать ловушек, как предугадать его следующий ход. Я умела играть в шахматы, и это умение должно было храниться в памяти. Значит, я все-таки должна была что-то помнить, что-то понимать. Даже тогда я отдавала себе отчет в том, что у меня все-таки сохранились какие-то глубинные воспоминания, какое-то понимание, но и то и другое было обрывочное и мимолетное. Все было разрозненное и бессвязное. Все казалось бессмысленным, кроме шахмат.

В тот день мы с Вильгельмом провели за игрой в шахматы много часов подряд. Он не пытался со мной заговаривать. По-английски он говорил совсем не так бегло, как капитан, и с сильным акцентом. Он сидел с сосредоточенным видом, хмуря брови, пока не приходил к выводу, что сделал хитрый ход. Тогда он улыбался мне с самодовольным видом, даже с торжеством во взгляде, и, скрестив руки на груди, усмехался себе под нос.