Другая жизнь (СИ) - "Haruka85" - Страница 66

====== “Свободные отношения” – Глава 17 ======

«Что могло случиться, чтобы Тома обратился за помощью к Вадиму?! — это, действительно, было настолько не в духе Томашевского, что насторожился даже сам Барышев. — Если едет скорая, значит это не протекающий кран и не перегоревшая кофеварка. Серёжа, что с тобой случилось?!»

«Ты случился!» — безапелляционно заявляла совесть на каждое «что?» и «почему?».

По крайней мере, почему Томашевский не попросил о помощи после всего случившегося, было предельно ясно. Эрик и сам на его месте не позвал бы, сдох бы, скорее, но не стал просить.

Ключ упорно отказывался проворачиваться, и пока Рау разбирался, что замок попросту не заперт, успел перебрать десятки вариантов происходящего — и ни одного мало-мальски подходящего, кроме, пожалуй, показательного сэппуку, но Томашевский, насколько Эрик его знал, к театральности склонен не был.

«Ключевое слово — «был», — тут же одёрнул он сам себя, вспоминая сегодняшний «недоминет» Томы, который, если оторваться от частностей, срежиссирован и исполнен был просто идеально.

Яркий свет во всех комнатах. Повинуясь интуиции, Эрик поспешил в гостиную, откуда ощутимо веяло холодом.

«Балкон!» — снова нехорошо ёкнуло в груди.

— Серёжа! — сгорбленная фигура Томашевского на фоне распахнутых настежь створок.

«Успел!» — схватить покрепче, прижать к себе, не отпускать: ни сейчас, ни завтра — никогда. Всю жизнь, полную боли и, несмотря ни на что, — счастья, удерживать в руках это всего за десяток дней ставшее таким хрупким тело, ощущать биение двух сердец как одного, дышать в унисон. Эрик, безотчётно следуя мыслям, затянул вдох, чтобы вобрать полные лёгкие сладкого, сырого воздуха февральской оттепели в один такт с Томашевским, задержал в себе так долго, как только мог бывший пловец, с наслаждением выдохнул и… Он насторожился, не сразу осознал, в чём дело, но органы чувств уже били в набат, оповещая об опасности. Вдох, вдох, выдох совсем короткий, снова вдох — судорожный, надрывный.

«Как это?! За вдохом всегда следует выдох! Это закон!» — Эрик отстранился и, продолжая твёрдо удерживать за плечи, присмотрелся к Сергею. Синюшнего оттенка нос и губы выделялись особенно жутко на фоне общей сероватой бледности лица — и яростная борьба за каждый кубический сантиметр выдыхаемого воздуха. Лёгкие, переполненные, казалось, до предела, прерывисто возвращали углекислый газ короткими, скудными дозами.

— Тома! Ты слышишь меня? — едва заметный сквозь панику кивок.

В облике Томашевского с каждой секундой всё явственнее читались признаки судорожной схватки за жизнь, так похожие на агонию.

— Что болит? — пальцы на запястье — пульс бешеный, даже считать не нужно.

Вместо ответа кулак Серёжи, стиснутый на воротничке рубашки, разжался и лёг ладонью на грудь, обхватывая большим и указательным пальцем основание шеи.

— Горло? Грудь? Дышать не можешь?

Томашевский кивал, как в бреду, лихорадочно перебрасывая взгляд, лишённый осмысленности, с пола на стены, со стен — на потолок…

— Ты подавился?

Если бы в ответ на этот вопрос Сергей ответил всё тем же механическим кивком, Эрик, пожалуй, заподозрил бы его в невменяемости, но тот отрицательно покачал головой и мучительно закашлялся, чем вызвал серию жутких хрипов за грудиной.

— Принимал что-то?

Неопределённое движение в сторону кофейного столика, сплошь заваленного облатками таблеток и бутылочками микстур: обезболивающих, жаропонижающих, муколитиков, противокашлевых.

— Неужели, все лекарства сразу?!

«Да», — мучительное движение из последних сил.

— Что с тобой? Вирус? Бронхит? Пневмония? Кто всё это прописал?

«Не знаю», «никто»…

Эрик чувствовал одно: если не начнёт сей же момент делать хоть что-нибудь, сам ударится в позорную панику, и ничем — то есть, совсем ничем — не поможет. Не отпуская влажную от пота, холодную руку Томашевского, он набрал «112».

Деловитая тётечка на проводе сыпала и сыпала вопросами, Эрик отвечал быстро, автоматически, но когда услышал дежурное «бригада выехала, ждите!», его прорвало:

— Подождите! Пожалуйста! Он задыхается! Что, если он умрёт?!

«Что, если ты умрёшь, Тома?! Не надо!»

— Адреналин, Преднизолон, Эуфиллин… — градом посыпались трудновоспроизводимые названия. — Развести в физрастворе… Инъекция внутривенная, молодой человек. Сможете?

— У меня нет ничего, — обречённость.

— Вот поэтому к вам и едет бригада. Проветрите комнату, усадите больного удобно, освободите горло, чтобы одежда не давила… Щелочное питьё по возможности. И постарайтесь его ус-по-ко-ить, — по слогам произнесла дежурная. — Вы меня поняли? Паника опасна. Сейчас главное — не сделать хуже, — Эрик отключил телефон.

«Я ничего не могу сделать! — такова была очевидная суть сказанного фельдшером скорой помощи. — Успокоить. Не сделать хуже. Паника опасна.»

— Тома? — Эрик и сам покрылся ледяной испариной, когда заметил, как кончики пальцев Томашевского яростно впились в ямочку между ключицами. — Не надо! Идём на диван, садись, спокойно. Сейчас всё пройдёт. Сейчас врачи приедут, и будет тебе и Адреналин, и Преднизолон, и Эуфиллин, и внутривенно, и внутримышечно, и подкожно. Будут тебе и спазмолитики, и бронходилататоры. Всё будет хорошо. Ты только потерпи!

Эрик кое-как расчистил себе место на заваленном вещами диване, чтобы сесть рядом с Сергеем, и накинул обоим на плечи старенький скомканный плед в клеточку — тот самый, родной, из прошлого, который Эрик тысячу раз предлагал заменить на новый и выбросить, а теперь вдруг ставший особенно дорогим сердцу, важным до боли.

Томашевский уже почти ни на что не реагировал, только хрипел беспрестанно, шевелил дрожащими губами, скрёб грудь ногтями, царапал себя, будто пытался ради свежего глотка воздуха разорвать кожу, мускулы, добраться до органов…

«Где же скорая?! — весьма некстати пришла в голову мысль, что если уж службы доставки всегда опаздывают себе в убыток, то врачи, и подавно, не приедут быстро. — Ну где же?!»

— Иди ко мне, мой хороший, — он ласково провёл по влажным, спутавшимся волосам Сергея и осторожно, удерживая руку на весу, приобнял его за плечи. — Не бойся. Всё будет хорошо.

Сергей крупно вздрогнул, привалился к плечу и, кажется, немного затих.

— Вот так, да. Я с тобой, я рядом, я никуда не уйду, — говорил и говорил Эрик — монотонно, словно механическая кукла, и блуждал беспомощным взглядом по комнате: пульт от телевизора, сброшенный в суматохе на пол; потрёпанная книга в мягкой обложке — конечно же, любимый Ремарк; примятая подушка в несвежей, запятнанной наволочке в углу дивана; батарея лекарств, а среди них — кружка с испитым чайным пакетиком и разворошенная упаковка сухарей.

— У тебя снова бардак, мой хороший, — «Ну где же врачи?»

«Вот так ты и жил, да? А я всё мстил тебе. За что я мстил?! За равнодушие?! За собственную трусость? — холод лёг на сердце. — Ну где же?!»

С ума не шли постельные спектакли с Шуриком, построенные по принципу «чем громче крики, тем слаще возмездие».

«Я выжил тебя из собственной постели. Из дома выжил. Даже на работе не пощадил… — Вспомнились и ночные прогулки Томашевского — теперь Эрик готов был сознаться себе, что именно Серёжу видел в окно — и не раз — среди фонарей и сугробов зимнего леса. — Где же?!»

Вдохи и выдохи исчезли совсем, на смену им пришло сдавленное бульканье и низкий, тягучий стон. Эрик едва сдержался, чтобы не вскочить к окну, не закричать в бессильном отчаянии, топая ногами, круша всё вокруг.

«Нельзя.»

«Ус-по-ко-ить!»

«Где?!»

— Тома! Продержись. Пожалуйста. Ты можешь. Ты сильный. Я очень тебя прошу, — тяжесть безвольного тела на плече.

— Тома, живи, пожалуйста, слышишь?! Тома! — темноволосая голова медленно кренится на грудь.

— Тома, я люблю тебя. Я так тебя люблю! Тебя одного. Никого больше, никогда? Понимаешь? — слеза, одинокая, жгучая, катится по щеке, и нет нужды её прятать — не перед кем.