Другая жизнь (СИ) - "Haruka85" - Страница 16

— Малыш, ты куда? Оставайся до утра!

Серёжа вздрогнул, как от очередного удара хлыстом, и отшатнулся: Кирилл приглашающе похлопал ладонью рядом с собой. Влажный после душа, одухотворённый и безмятежный, он сидел на краю кровати в едва запахнутом атласном кимоно цвета крови и лениво покачивал на оттопыренном пальце перекинутой через колено ноги вульгарный, атласный с золотом шлёпанец.

— Хотя… У меня найдётся спальня поудобнее, — подмигнул Кирилл, — только душ прими. Полотенце на полке.

Томашевский опрометью ринулся в ванную и, из последних сил провернув защёлку замка, склонился над унитазом…

Горячие струи воды обжигали тело, тёплые — обжигали, холодные выбивали озноб, но обжигали не меньше. Он не помнил, как заставил себя натянуть грубую ткань поверх мокрой, изодранной кожи.

— Останешься?

— Мне на работу…

— Я вызову такси.

Он не помнил, как садился в машину, потом выходил из неё, как поднимался по лестнице, ложился поверх не разобранного дивана, как забыл снять кроссовки и оказался не в силах развернуть плед, но точно знал, что всё это сделал сам. Наутро, выпав из тревожного, серого с алыми всполохами забытья, Сергей никак не мог взять в толк, почему оказался не в состоянии ни встать, ни повернуться от дикой боли в пояснице.

«Неудачно потрахался», — вот и всё объяснение. И грустно, и стыдно, и смешно над самим собой, и страшно чувствовать себя, молодого, ещё вчера здорового парня, калекой.

Да так ли необходимо было встречаться с извращенцем Кириллом, ставить на карту здоровье, жизнь, маленький кусочек уюта и благополучия, с таким трудом обретённый? Неужели же всё пошло прахом ради сомнительного удовлетворения низменной плотской потребности?

«Один, два, три, четыре…» — пыльные корешки книг на полке. Звонкий крик ударяется о стены, рикошетом отлетает в потолок и смешивается с новым криком. Вибрирует пол, диван, окно, стеклянные висюльки на люстре…

«Один, два, три…» — фарфоровые слоники в ряд. Тишина.

«Один, два…» — Тома и Эрик на выцветшей бумажной распечатке, приколотой обычной иголкой над столом — случайная прошлогодняя фотка. Тишина.

«Один…» — тишина. Теперь он снова один.

«Один, два, три… — строем солдат по брусчатке шум крови в ушах, — четыре, пять, десять… Я просто дурак».

— Тома?

«Пятнадцать, двадцать пять, тридцать… — перед глазами плывёт, — сорок пять, сорок шесть, пятьдесят…».

— Тома!

Нет удавки на шее, но нечем дышать. Целлофан. «Вам пакетик не нужен?»

— Что с тобой, Тома?! Слышишь?!

«Большой, литров на двести…»

— Нужно вынести мусор, — душный, слабый — степной суховей на губах.

— Тома… Ты плачешь?

====== “Тамарочка” – Глава 8 ======

«Я забыл,

Что всего лишь хотел тебе сниться,

Ничего о любви не зная».

Yuki Eiri, «Без повода»

— Тома… Ты плачешь? — сердце ухнуло вниз и пустилось вскачь.

Тома не плакал, нет, но в его широко раскрытых, совершенно пустых глазах пеленой стояли слёзы. Взгляд застыл, неподвижные веки не моргали, и густые, длинные ресницы удерживали, не расплёскивая, целое море тёплой, солёной влаги.

Не спугнуть! Эрик оцепенел, притих, опустошённый, когда ослаб шквал ярости, обрушенной на слабую, беззащитную фигурку, лежавшую почти у самых ног. Ещё минуту назад он оскорблял, бездумно ненавидел и жаждал раздавить лживую сущность, которая под личиной воплощённой добродетели, просочилась в его жизнь и привела в восхищённый трепет душу. Обожание с поразительной лёгкостью трансформировалось в отвращение, стоило лишь впустить в воображение десятки мерзких сцен, исполненных вульгарности и похоти.

Так погибают кумиры. Сдёрнутые с пьедестала, они падают с размаха в липкую грязь, карабкаются из последних сил, пытаются подняться, сплошь вымазанные в чёрном и зловонном, поскальзываются и падают снова, заботливо подталкиваемые в спину вчерашними фанатами.

За что? Почему? Откуда непримиримая жестокость? От безысходности несбывшейся любви? От зависти? От отчаянного желания оказаться замеченным в толпе — так или иначе, неважно, по-хорошему, по-плохому? Просто без всякого умысла или из извращённого удовольствия?

Эрик изрыгал ругательства, заходился истеричной, разрушительной злостью, топил в мерзкой жиже презрения былой идеал непогрешимости, свой образец для подражания. Казнил за то, что…

«А собственно, за что?! — Эрик не смог ответить. От увиденного, услышанного, его эмоции взвыли раненым зверем вперёд рассудка, гнев взвился до небес — без разума и смысла. — Вправе ли я судить? Да клялся ли Тома в собственной святости? Давал ли обещания?»

Серёжа не обещал и не клялся, он молча принимал решение и так же молча выполнял, никогда не просил ничего взамен, просто делал всё, чтобы помочь, поддержать и защитить, а когда оказался в беде сам, не просил помощи, поддержки, защиты. Ничего не просил, хотел быть оставленным в покое, но получил… Нож в спину? Смертельную дозу яда? Банально и пафосно. Получил хлёсткое «ненавижу!» и тонул в море невыплаканных слёз, слепо смотрел со дна неживыми, синими радужками.

«Да виноват ли ты? Что я знаю о тебе?»

«Был ли ты счастлив в жизни? Хоть когда-нибудь, был, Тома?!»

«Так ли много ты видел хорошего, чтобы бежать от плохого? Невозможно бежать вечно!»

«И откуда, если ничего не боишься, эти слёзы теперь?»

Эрик не умел утешать, жалеть, успокаивать. До сих пор никому не приходило в голову обратиться к нему за сочувствием, а он сам уже давно выплакал свои детские слёзы и вышел из тех лет, когда нет сил горевать в одиночку.

Пока Тома не плакал, всё было как будто поправимо ещё, пока не расплескалось горе, не раскатилось крупными, сверкающими в лучах червонного июльского утра хрустальными горошинами, не разбежалось влажными дорожками-тропинками по щекам, вискам, губам…

Эрик лихорадочно пробежался по карманам — смятые купюры, ключи, пригоршня мелочи, презерватив, фантик от презерватива, истёртая сигаретная пачка, мятная конфета в фольге… Да полно, не носил он отродясь при себе ни носовых платков, ни салфеток — не в разгар лета — точно. Рау огляделся в поисках хоть чего-нибудь подходящего: хоть брошенного сохнуть на дверь полотенца, хоть… Как назло, Томашевский, обычно не слишком аккуратный в быту, убил весь вчерашний день на уборку и разбросать вещи снова попросту не успел. Поэтому полотенца, скорее всего, нашлись бы на кухне и в ванной, выстиранное бельё подсыхало на балконе, а собственно запас платков скрывался в недрах шкафа, но у Эрика на счету оставались какие-то секунды времени — ресницы Томы едва заметно затрепетали, угрожая вот-вот разбить на мелкие осколки иллюзию обратимости и шанс на спасение. Не раздумывая больше, Эрик ловким движением стянул с себя футболку, свернул вчетверо и промакнул ею веки Томашевского.

«Успел? — Серёжа ухватился за комок ткани, как за спасательный круг, и тесно вжался в него лицом. — Не успел…»

Послышался сдавленный всхлип, больше похожий на короткий скрип, коленки прижались плотнее к животу… Вот теперь Тома точно плакал, и какой бы тяжёлой не казалась его жизнь по зрелом размышлении, слёзы пролились не из-за пережитых невзгод, не стараниями жестокого насильника — перед ним Тома ни за что не заплакал бы, а по вине Эрика.

— Тома? — Эрику случалось видеть слёзы, случалось быть их причиной, но быть неравнодушным к чужим слезам до сегодняшнего дня ему пришлось, пожалуй, всего несколько раз.

Горько плакала мама от тяжёлого проступка своего любимого дитяти. И провинность, давно уже неважная, исчезла в глубинах памяти, а шок, испытанный при виде материнских слёз, до сих пор был близко. Плакал отец, когда узнал о смерти мамы. Совсем негоже взрослому мужчине размазывать своё горе пополам с солью кулаками по щекам, но отцу было всё равно, а Эрику было легче оттого, что он не один такой слабый, потому что всегда боялся выглядеть ребёнком.

— Тома! — он позвал снова, почти шёпотом, как будто стесняясь помешать, и притулился на краешек дивана, вклинился как раз где-то между животом и коленками. — Серёжа…