Больные ублюдки (ЛП) - Коул Тилли - Страница 16

А затем…

«Я люблю тебя…», — три слова, которые мне не говорил никто, кроме Куколки.

«Я люблю тебя...»

Я сунул трость подмышку и вошел в комнату. Когда я переступил знакомый порог, у меня перехватило дыхание. Однако меня не встретил там ни аромат роз, ни музыка восьмидесятых. Ни розовый проигрыватель. Ни чайный набор, ни звонкий смех.

Комната была совершенно мертвой.

Безжизненной.

Уперев конец трости в пол, я посмотрел налево. Из-за угла до меня донёсся звук лёгкого дыхания. Я попытался сделать шаг, но мое сердце зашлось в бешеном ритме, и я замер на месте как вкопанный. Чувствуя, как раздуваются мои ноздри, я закрыл глаза и попытался втянуть в грудь побольше воздуха. Со мной никогда такого не случалось, ничто никогда не вызывало во мне такой реакции. Ни разу за все одиннадцать лет. Ни тогда, когда я оказался запертым в темноте. Ни после нашего освобождения — кровавого, свирепого, мрачного. И уж тем более не тогда, когда мой нож вонзался в сердца охранников, и я видел, как у них в глазах угасает жизнь, от чего моим сознанием овладело чистое очарование отнятой у кого-то жизни.

Но это была Куколка. Единственный человек, на которого мне было не насрать.

Я понятия не имел, в каком состоянии ее найду. Помутился ли ее зыбкий разум или нет. Разбито ли ее хрупкое сердце. Никакой надежды на избавление.

Я понятия не имел, можно ли ещё спасти то единственное, что являлось смыслом моей жизни. Только представив, через какой ад вынудили ее пройти в мое отсутствие эти конченные садисты, я задрожал от неудержимого гнева. Но у меня в голове раздались слова Чепела:

«…Обрушивай свой гнев лишь на тех, кто это заслужил. Пусть он копится у тебя в сердце, как вода в колодце... и тогда устрой тем, кто лишил тебя свободы, кромешный ад».

Превозмогая свою ярость, я открыл глаза, сделал глубокий вздох и бесшумно завернул за угол… Я остановился. Там на стуле сидела она. Я втянул в себя воздух и услышал, как он застучал у меня в ушах. Ее волосы. Ее волосы были убраны назад в длинную косу. Вплетенные в нее ленты ниспадали ей на спину прямо к пояснице. И она была одета в черное. Её руки скрывали длинные, мешковатые рукава.

Грёбаный черный. Куколка не создана для черного. Только для цветного. Синего, белого, золотого и треклятого розового.

Я не спеша прошёл по периметру комнаты, пока не оказался перед ней. В сердце разверзлась пропасть, и я с трудом подавил громкий рык, когда увидел, как она свернулась на сиденье, укрыв плотным одеялом свои худенькие ноги и безжизненно глядя в окно. Окно, которое выходило на некогда ухоженные газоны, но теперь там не осталось ничего, кроме высоченных сорняков и пышно разросшихся деревьев. Я взглянул туда, куда она смотрела, на то, что так безраздельно завладело ее вниманием.

Мое сердце в один миг разорвалось, две его кровоточащие части оттолкнулись друг от друга, пытаясь спастись от нахлынувшей на меня ярости, боли и всепоглощающей тьмы.

Она смотрела туда, где мы с ней играли в детстве. Где много лет назад она увидела, как я разорвал на куски разноцветную бабочку. Я встал напротив нее, но она не подняла свои голубые глаза, просто смотрела сквозь меня невидящим взглядом, словно меня там вообще не было. Я присел на корточки и заглянул ей в лицо. Фарфоровая кожа. Полные губы. Чёртово совершенство.

Но в ней не осталось жизни.

Мне никогда раньше не доводилось испытывать страх, но я предположил, что безобразная разрастающаяся дыра, которую я явственно ощущал у себя в животе, была как раз чем-то вроде этого. Гнетущее чувство, что Куколка ушла туда, откуда не было выхода, став пленницей собственного разума.

Разрушенная хрупкость.

— Милая Куколка, — хрипло произнес я сорвавшимся голосом.

Двадцать один. Ей исполнился двадцать один год, и она была намного прекраснее, чем я когда-либо мог себе представить. Само совершенство. Моя живая кукла.

Ей на лицо упала прядь волос. Я сжимал и разжимал пальцы, стараясь заставить себя к ней прикоснуться. Но не мог. Кроме Чепела, который наносил мне татуировки, ко мне много лет никто не прикасался; впрочем, как и я сам. Я уже не помнил, как это делается. Я не выносил человеческого воздействия. Мне было отвратительно унизительное чувство прикосновения.

Я… я… я не мог.

Не успел я открыть рот, чтобы снова обратиться к Куколке, как вдруг позади нее раздался громкий вздох. Сжав в руке трость, я выпрямился, и увидел знакомое постаревшее лицо. Разрастающаяся дыра быстро сменилась темным удовольствием, когда я заметил, как в один миг она стала бледной, словно бумага.

— Боже правый, — прошептала она, когда я пригладил руками свой черный галстук и жилет.

Я пристально уставился на эту суку. Небрежно опираясь на трость, я произнёс:

— Думаю, скорее Люцифер, — я кивнул головой в ее сторону. — Во всяком случае, для Вас.

Миссис Дженкинс нервно сглотнула и попыталась выскользнуть из комнаты.

— А-а, — цокнул я и покачал головой. Она тут же застыла, не сводя с меня глаз.

— Хит…Хитэн Джеймс... это... это невозможно…, — запинаясь, пробормотала она и ощупала меня взглядом. Каждый сантиметр моего тела.

— Кролик.

Услышав моё замечание, сука вздрогнула.

— Я — Кролик. Грёбаный Белый Кролик. Поэтому никогда, бл*дь, больше не произносите при мне это мужланское имя.

Она ещё больше побледнела, и перевела взгляд на сидевшую на стуле Куколку. Куколка по-прежнему не двигалась. Я перехватил рукой захваченную из машины коробку, и уже собирался протянуть ее миссис Дженкинс, как она вдруг спросила:

— Как Вы здесь оказались?

Я бросил коробку через всю комнату. Она приземлилась прямо у ее ног.

— Оденьте ее.

— Ч-что? — спросила миссис Дженкинс.

Я указал жестом на коробку у ее ног.

— Оденьте ее. Это не просьба.

Дрожа всем телом, Миссис Дженкинс взяла коробку и подошла туда, где сидела Куколка. Куколка на нее тоже не взглянула. Миссис Дженкинс сняла с коробки крышку и снова ахнула.

Она вскинула на меня свои старые глаза в густой сетке морщин.

— Нет…

Не успела она закончить свою мысль, как я сунул руку в карман и вытащил оттуда нож. Я провел плоской частью лезвия по своей щеке. Медленно. Сдержанно. Наблюдая за тем, как она испуганным взглядом следит за каждым моим движением.

— Вам лучше сделать так, как я прошу, миссис Дженкинс. Похоже, уровень моего терпения и великодушия по отношению к Вам достиг рекордно низкого уровня.

Она сглотнула и трясущимися от ужаса руками, вытащила из коробки синее платье, черный пояс и черно-белые полосатые гольфы. За ними последовали черные ботильоны и черный ободок, украшенный черным шелковым бантом.

Миссис Дженкинс выпрямилась.

— С того дня, как Вы уехали, она больше не надевала эти платья. Она… она теперь совсем другой человек. Она уже не одержима этой книгой…

Я отчетливо вспомнил тот самый день, о котором она упомянула. Кровь на Куколкиных полосатых гольфах, сползших до самых щиколоток, кровь на отделке ее нового взрослого синего платья…

— Я вернулся, сука, — выплюнул я. — Куколка снова будет ходить в цветном. Она опять станет моей Куколкой, а не этим уёбищем, которое вы все из нее сделали, когда разрушили ее невинный разум.

Я направил нож старухе в лицо.

— Оденьте ее. И побыстрее.

Миссис Дженкинс протянулась своей дряхлой рукой к Куколке. Мне пришлось собрать в кулак последние крупицы самообладания, чтобы не броситься вперед и не переломать эти старые кости. В нескольких местах, с наслаждением смакуя каждый без исключения хруст.

Миссис Дженкинс помогла Куколке подняться и повела ее в примыкающую к спальне уборную. Без единого намека на какую-либо осознанность Куколка последовала за своей няней. Подол коснулся пола, черное платье ниспадало вдоль ее стройной фигурки. Куколка была маленькой. Может, метр пятьдесят или около того.

Маленькой, но совсем взрослой.

Едва за ней закрылась дверь, у меня чуть не остановилось сердце при мысли о том, как она будет выглядеть, когда оттуда выйдет. Потом я подумал о ее мертвых глазах и понял, что Генри был прав. Понял, что случилось именно то, чего я больше всего боялся. Я молился лишь о том, чтобы мудрый совет Генри сработал.