Стигмалион - Старк Кристина - Страница 10

– Будешь помнить меня, когда все закончится? – прошептала я, уже чувствуя едва заметное жжение на губах.

– Закончится? Ты уже собралась бежать? – возразил он.

– Я не хочу бежать, ты сам убежишь, когда узнаешь…

– Тебе не шестнадцать? – пробормотал он. – Еще меньше?

– Прощай, Джесси, я буду помнить тебя.

Губы жгло так, что невозможно было терпеть. В легких тоже разливалось пламя, мешающее говорить и дышать. Я поцеловала парня в лоб и встала с его колен. Он удержал меня за руку.

– Долорес… Останься…

– Не могу. Уходи. Но прошу тебя: что бы ни случилось, – ты ничего не знаешь!

Я вбежала в дом и захлопнула дверь. Прижала руку к губам – боже, как больно! – и рванула по лестнице наверх, перескакивая по две ступеньки за раз. Хэйзел вскочила с коврика и побежала за мной. Я ворвалась в чужую спальню и коснулась плеча спящего брата.

– Сейдж, Сейдж! Проснись! Я перепутала в темноте стаканы и, видимо, попила из чужого… Ужасная боль… Вызывай скорую…

Мой Стигмалион уже начал мстить.

6

Здравствуй, мир. Меня зовут Долорес

Мама постарела. Я вдруг заметила это. Вокруг рта тонкие морщины. На лбу несколько горизонтальных линий. Глаза уставшие, заплаканные. Никаких слов не хватит, чтобы вымолить прощение…

Рядом сидел, обняв ее за плечи, Сейдж. Мрачный, как грозовое облако, на подбородке щетина – пару дней не брился, глаза красные.

Только папы не было. Хорошо бы, он тоже пришел… И бабушка. А может, и не нужно им сюда приходить. Я все равно не смогу смотреть им в глаза…

– Ничего не говори, будет больно, очень сильные ожоги, – всхлипнула мама.

Я не смогла бы ничего сказать, даже если бы попыталась: у меня полголовы было забинтовано, и бинты тянулись поперек рта, а рот был забит горькой от лекарств ватой.

– Помнишь что-нибудь?

Я покачала головой.

– Зато Джесси помнит, – процедил сквозь зубы брат.

– Сейдж, не сейчас, – попросила его мама.

– А почему не сейчас? В следующий раз ее могут не спасти, ты знаешь! Она же намеренно это сделала, черт побери!

Я подняла руку – она тоже была перебинтована, только пальцы торчали – и жестом попросила бумагу и ручку. Мама порылась в сумочке и вынула блокнот и карандаш.

«Сколько я здесь?» – написала я так коряво, что сама бы не смогла прочесть. Но мама легко понимала мою писанину:

– Третий день.

«Как Джесси? Он знает, где я и почему?»

– Знает, – кивнула мама.

«Черт», – так и написала. Мама прочла, и горькая улыбка тронула ее губы.

«Он придет?»

– Ты хочешь этого?

«Да».

– Тогда мы попросим его, – заверила мама.

– Да не придет он! – перебил Сейдж и запустил руки в спутанные волосы.

«Почему?» – написала я, рука стала дрожать.

Мама вздохнула и переглянулась с Сейджем.

– Он не спрашивал о тебе с того самого вечера, когда тебя забрала скорая, – выпалил Сейдж. – Ему пофиг!

– Сынок, ты слишком резок…

– Мам, не нужно ее обнадеживать. Джесси не из тех, кто будет сидеть у ее постели, и лучше сказать об этом сразу.

Я хотела задать еще миллион вопросов и получить на все ответы, но рука утомилась и уронила карандаш.

Ничего, все заживет. И тогда я спрошу все, что хочу. Зато я трогала этой рукой Джесси. Его лицо. И волосы. И плечи.

– Поспи, хорошо? – попросила мама. – Завтра будет лучше, чем сегодня.

Спать я не могла. Мама оставила блокнот и карандаш, и я начала рисовать. Сначала появилась решетка, а потом пленница. Она вцепилась руками в стальные прутья и смотрела на меня огромным испуганным глазом с широким зрачком.

«Стигмалион» – вывела я сверху неровными буквами. И дописала ниже четыре корявые строки:

Прошла еще одна неделя в больнице.

Каждый день мне промывали лекарствами рот, покрывали губы свежими полосками заживляющей ткани, перебинтовывали ожоги на лице. Хорошо, что Джесси не целовал мои глаза – наверное, я бы ослепла…

Больше всего на свете мне хотелось поговорить с Джесси. И меньше всего на свете хотелось, чтобы он увидел мое лицо. Я видела себя в зеркале, которое выпросила у медсестры. Все не так страшно: просто новая кожа на месте ожогов – не бледно-розовая, а ярко-красная. Нужно время, чтобы она восстановилась и побледнела. Возможно, понадобится пластика губ, но еще точно неизвестно. Слизистая во рту заживала быстрее всего: я уже могла двигать языком, чувствовала вкус лекарств. Супа. И слез, когда они стекали по щекам и попадали в рот: соленые.

Я не знала, сколько еще смогу ждать, прежде чем не сдержусь, выпрошу у медсестры телефон и позвоню Джесси.

Родные приходили каждый день. Чаще всего Сейдж. Был зол на меня страшно.

– Ты – бессовестная, эгоистичная дура, – повторял он каждый день, вливая жидкую еду мне в рот.

– Знаю, – бормотала я еле-еле. Если раздвину губы шире, то лопнет новая кожа, поэтому приходилось говорить, почти не раскрывая рта.

– Бессовестная, безответственная, сумасшедшая, бестолковая. Родители этого не скажут, а от меня – получай.

– Ты знаешь, что такое «бритва Хэнлона»? – пробубнила я.

– Самое время поумничать.

– Я не умничаю. Я пытаюсь объяснить. «Бритва Хэнлона» – методологический принцип, который гласит: «Не приписывайте злому умыслу то, что можно объяснить обыкновенной глупостью». Вот и здесь не было никакого злого умысла…

– Даже не пытайся сбить меня с толку, – хмуро предупредил Сейдж.

– Сейдж, я не планировала все это! Клянусь! Мы просто перепутали бутылки. Случайно. Я потеряла бдительность. А потом подумала, что раз уж все равно валяться в реанимации…

– Если бы ты просто отпила из его бутылки, то все было бы не так плохо! Господи, поверить не могу, что ума в твоей тупой башке так мало.

– Наверно, пиво в голову ударило…

«И его поцелуи».

– Пиво, пиво… Отделалась бы ожогом на губах, а так посмотри на себя – все лицо, вся шея, все руки… Еще и на груди отпечаток ладони! Да не смотри на меня так. Увидел, когда срывал с тебя одежду и поливал водой, чтобы смыть следы! Ты этого уже не помнишь, потеряла сознание.

– Прости…

– Не прощу. Не прощу, Долорес. Скажи, что дальше? Ты и дальше будешь калечить себя, кидаясь парням в объятия?

– Я уже испытала все, что хотела испытать, Сейдж. Теперь я знаю, как это… Так что… Принцесса снова в Стигмалионе. В платье нарядном, на троне, в короне. Перчатки, вуаль, меховое манто. Только бы шрамы не видел никто.

– Что это еще за стишочки?

– Сама придумываю. Поэма о Принцессе Долорес и заколдованном замке. Где ее жестоко наказывают за малейшие провинности и откуда она, бедная, не может убежать…

Сейдж придвинул стул к моей кровати и медленно сказал, очевидно, пытаясь донести до меня нечто очень важное:

– Каждый из нас живет в замке, из которого не может убежать, если тебя это утешит, Лори. Никто из нас не выбирает свое тело. Какое дали – в таком и живем. И, поверь, многим повезло куда меньше, чем тебе. Слепые, глухие, безногие, изувеченные, страдающие от всяческих заболеваний, генетических нарушений, всевозможных форм неполноценности… Никто из нас не может убежать из своего замка! Всем приходится чем-то жертвовать. Безногие не могут ощутить мягкую траву под ногами. Глухие не могут слышать шум океана. Карлики не играют в баскетбол, а колясочники не танцуют танго! А люди вроде тебя не могут ни к кому прикасаться! Собери всю волю в кулак и прими же это, наконец, со всей ответственностью!.. Вкусно?

Сейдж влил мне в рот очередную ложку жидкой овсянки.