Летняя практика - Демина Карина - Страница 77

Где мы?

На поляне.

Лес вокруг. Ельник темный. Он и днем-то темен, а ночью и вовсе стоит плотно стеною черною, колючей. Над головою небо высокое, в нем — луна, что рыба в вешних водах, кругла и нетороплива. Под ногами трава шелковая, и ночная звездочка в ней белеется, самое оно время собирать. Полезная трава, от головных болей спасает. Или вот еще когда по-женски не ладится.

— Здесь я умер, — сказал Лойко, тоже озираясь, будто бы впервые в место этое попал и ныне знать не знает, как тут себя вести. — Вон там…

На край поляны указал.

— Я тогда не понимал за что. Мы ехали куда-то… впервые из терема выехали. И для меня это было большим приключением. Я решил, что уже совсем взрослый, если позволено было, а они напали… наша собственная охрана… меня выдернули. Привели. Показали ей.

— Царице?

— Да. И убили. И тогда я еще подумал, что это нечестно. Я ведь никому ничего дурного не сделал! — Он кричал, и голос его тонул в колючих стенах ельника. — Видишь, справедливость восторжествовала, я вернулся и сделал много дурного. Так много, что теперь и умереть не страшно. Если позволено будет.

— Значит, все ж таки ты?

— Я.

И стоим. Молчим.

Чего сказать, не знаю.

— А там… зимой… ты…

Он же ж был с нами. И в круге том стоял, щитом моим укрытый. И умирать готовился… и…

— Я, — просто ответил Лойко. — Меня сложно убить. Почти невозможно. Я умирал много раз. И хотел бы остаться, но она возвращала. И даже теперь, когда ее не стало, я вовсе не уверен, что умру в последний раз. Но я не хочу возвращаться сюда, Зослава. Ты проходила дорогой мертвых, ты понимаешь… я стою на ней одной ногой, но и этого хватает, чтобы слышать ее каждый день, каждое мгновенье…

Он замолчал.

И ветер качнул деревья, застонали ели, кланяясь хозяину небес. И сами небеса будто бы выше сделались, а луна влево откатилась. Знать, оттудова видать лучше, чего на земле у нас творится-то.

— Теперь я помню их всех, тех девочек, которыми она продлевала мне жизнь… сначала она просто приносила их в жертву. Потом… потом поняла, что можно иначе. Обряд. И словом Божининым две жизни в одну сплетаются. И значит, эту, вторую, отнять можно. Не капли силы, а всю до дна высосать…

Он рукой по волосам провел.

А золото их побледнело.

И сам Лойко постарел будто бы разом. Нет, на лице его не появились морщины, но… я чуяла, до чего устал он. Стоять. Дышать. Притворяться живым.

Каждому свое, так бабка сказывала. Живым жизнь. Мертвым память.

Все повторяла, повторяла… а я не понимала… мне все чудилось, что она от родителей моих откупается этою памятью. И что с того, что помню я матушку? Улыбку ейную. И руки. И то, как тесто она месила, а я рядом стояла, вся в муке с головы до пят, а она не ругалась, но только приговаривала, что, дескать, вот так надо заминать ком… стараться.

И отца помню распрекрасно.

Дедовы плечи широкие, на которые он меня саживал. И сверху все-все видать было… ходили по селу поважно, он и я. Еще петушка сахарного даст, для пущей красоты.

Слезы вновь на глаза накатили. Мне малой думалось, что сыскать бы способ возвернуть их всех, что матушку, что батюшку, что деда моего… заклятьем ли, договором ли с силою, про которую людям и думать неможно. Главное, когда б был этакий способ, я бы…

Сберегла Божиня.

Мертвым мертвое. Вот и стоит мертвец, глядит на меня.

— С вашей боярыней матушка моя приятельствовала. Как приятельствовала… ей нужно было тихое местечко, чтобы эксперименты свои проводить. — Лойко ковырнул носком землю.

И спиной повернулся.

А я стою, гляжу на нее и поверить не могу, что все ж он это… мы ж, почитай, год без малого учимся… а выходит, что за энтот год я глядела и не доглядела.

— Да и мне… после того, как с отцом разладилось… я Игоря отцом почитал, пока… пока она не решила, что я слишком уж к нему привязываюсь. Или просто… он счастья хотел. И это нормально. Знаешь, пока я ничего не чувствовал, было проще. А теперь как подумаю…

— Не думай. — Я решилась.

Мертвый?

А и пускай… помню, чего он тогда рассказал. Распрекрасно помню. Но все одно жаль его, неприкаянного. Он не своей волей душегубствовал.

Подошла.

Положила руку на плечо.

— Не могу не думать. Память… она ее забирала. Вычесывала. Еще одно маленькое заклятье из тех, которые запретные… в книге много таких. Я однажды заглянул. Подумалось, вдруг да откроется способ свободу получить… мне тогда сколько было? Пятнадцать? Не знаю. Мертвые иначе взрослеют… мы потому и поехали к тетке Добронраве, что многие стали задавать вопросы… отчего я не расту? Год, другой… матушке не по нраву сие было. Вот и поехали… так я в книгу глянул, а она увидела. Разозлилась крепко. И запретила мне ее в руки брать. Ослушаться я не смел. Она мою жизнь держала. И все, что делал… по ее слову… сначала еще противился, а после… она этот гребень зачаровала. Волосы расчешет, и все, тихо становится, спокойно. Уходят тревоги. Унимаются обиды. Только и остается, чему она разрешит.

Я гладила Лойко по плечу.

Что еще я могла для него сделать? Отпустить? Как? Я таких заклятиев не ведаю. И… и все одно ноги цепенеют, как подумаю, что этое отпустить — по сути своей означает убийствие. Он мертвый, да, но живой.

— У тетки Добронравы свой сынок рос, еще та погань мелкая… очень любил девок мучить. Одна его и прокляла. И то проклятье намертво прикипело… тогда-то с книгою они вдвоем задружились, и матушка, и тетка Добронрава… а книга и рада. Подсказала способ, как одну жизнь другой подменить. Знаешь, теперь я думаю, что матушка… подсказала той девке про проклятие. Нехорошо, но… уж больно вовремя… матушка ведь все заклятия сперва на ком другом испытывала… а на ком тут? Вот и…

Он ударил кулаком по руке.

И зашипел удивленно.

— Больно. Почему мне больно?

— Может, потому что отжил? — спросила я.

Лойко только головой покачал:

— Нет. Это как раз невозможно. Они сперва проклятье с Добромысла вывести пытались. А потом обвенчали его с девкой одной… и проклятье ушло. Матушка тогда еще обрадовалась. Но рано. Две седмицы — и вернулось проклятье… тогда другую нашли… покрепче… на три седмицы хватило. А когда непраздная была, то почти все лето продержался. Матушка записывала все. Была у нее особая тетрадочка… тогда-то и меня в первый раз повенчали.

Он все же присел, провел ладонью по траве зеленой, мягкой. Закрыл глаза, прислушиваясь.

— Я чую, как она растет. Представляешь? И запахи вернулись… я давно не слышал запахов. Чем это пахнет? — Он сорвал тонюсенький стебелек с белыми горошинками цветов.

— Бадьянница…

— Бадьянница, — эхом повторил Лойко.

— У ней сок едкий. От бородавок хорош. Или еще от пятен. Иные и веснушки травят, но это блажь. Только брать надо в полдень, тогда сок аккурат в самое силе. И осторожне рвать, чтоб не пожечься. Только пахнет она слабо.

Я замолчала.

Ох, не о травах речь, но…

— Моя первая жена так пахла… сильная девка, которая поверить не могла, что и вправду ее в жены беру. Холопка. Матушка выбрала которую покрепче. Девственница… у них сила иная, не растраченная еще… эта сила стала моей. А жена моя к утру отошла. Иссохла вся. Я похоронил ее под яблоней. Она успела рассказать, что яблоки любит…

Лойко выронил стебелек и закрыл лицо руками.

— Потом была еще одна… и еще… я забывал, что делал… и делал снова… только не думай, если бы я помнил, я бы все одно не отступился. Нельзя перечить матери… она говорила, что это для моего же блага. Я ведь законный наследник. Я должен взойти на престол. И если не сделаю, то царство рухнет. Азары пойдут войной… а потом саксоны или норманны… раздерут в клочья… и погибнет куда больше народу. И женщины, и дети, и старики… и вовсе земли обезлюдеют. И значит, вот эти девочки — малое зло, которым мы от большого убережемся.

Он дышал тяжело и сипло, как загнанный конь.

А я сидела рядом.

Слухала.

Траву гладила. Мягонькая… к середине лета погорит, и в космах зеленых сединой сухое былье появится. Отцветет бадьянница, и звездчатка на землю поляжет, зато поднимет белые кудри подмаренник. Может, у самое опушки, выметнутся хлыстовины Иванова чая, травы полезной, но дюже капризной. И брать его надобно по первой росе, и сушить на лунным свете, и когда сохнет, не приведи Божиня тронуть… а загнивает быстро.