Джокер (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 59

Следующая статья рассказывала о побеге жуткого убийцы из тюрьмы и о том, как нашли его обгоревшее тело.

Я не помню, как вышла из интернет-кафе и, шатаясь, пошла к своей машине. Я даже не помнила, как набрала в навигаторе адрес клиники, где лечили Джокера… Костю. Константин Туманов.

И внутри набатом пульсирует — вот теперь ДА. Это его имя. Это он. Настоящий. Всплеск триумфа сменяют мурашки ужаса. Нет, не от того, что я о нем узнала… а от того, что после всего, что узнала, не перестала искать оправдания, не бежала прочь, не звонила в полицию, чтобы сообщить, что особо опасный преступник жив и всех обвел вокруг пальца. Нет. Я ехала в клинику, чтобы узнать больше. И еще… я не верила, что он это сделал. Не верила и все. Он не мог. Я это чувствовала где-то там в глубине души, как и то, что не мог меня бросить. Как и то, что любил меня.

Пусть никто не спрашивает, как? Вот так. Я сама не знаю. И не надо знать. Не надо думать. Я чувствую. Это самое важное. Прежде чем слышать, видеть, осязать, я научилась его чувствовать. Он меня научил. Вольно или невольно.

У Антона Евсеевича, главврача областной психиатрической лечебницы, было совершенно типичное для его профессии лицо. Именно таким я его и представляла. Пожилой мужчина в круглых очках и с густой седой шевелюрой. Он сидел напротив меня за столом, сложив руки корзинкой, и внимательно смотрел мне в глаза. Настолько внимательно, что мне казалось, он рассматривает меня изнутри.

— Прошло достаточно времени, Елена Владимировна, но я хорошо помню этого пациента. Я расскажу вам все, что знаю, надеюсь, это поможет в вашем расследовании. Вы можете задавать вопросы.

— Спасибо, — я выдавила улыбку, стараясь не стушеваться под этим пытливым взглядом. Отпила горячий чай, собираясь с силами.

Конечно, психиатры не экстрасенсы и не колдуны, но у меня возникло стойкое ощущение того, что он прекрасно видит мою ложь и знает, что я далеко не та, за кого себя выдаю.

— Вы, как лечащий врач Константина Туманова, считаете его виновным в убийстве своей семьи?

— Ну я не судья, не следователь. Я не смотрю на своих пациентов, как на подсудимых или заключенных. Для меня они больные люди, которых нужно лечить. Поэтому я не выношу приговоров, вердиктов и обвинений. Я занимаюсь своей работой.

— Но вы считаете этого пациента способным на убийство?

— А почему вы говорите в настоящем времени? Разве Туманов не погиб несколько лет назад?

— Случайно. Наверное, так удобней говорить о ком-то — в настоящем времени. Ну и ваше мнение. Оно же не изменилось?

Врач снял свои круглые очки и протер их платком в клетку. Очень тщательно протер. Каждое стекло по отдельности, и снова надел.

— Костя пережил огромную трагедию. После такого любой человек мог бы впасть в серьезную и глубокую депрессию. Но у него на эту депрессию не было времени. Его швырнули из одного кошмара в другой. Ему приходилось справляться с ужасной потерей и защищать себя от несправедливого обвинения. Когда он вошел в стены этой больницы, он не был способен на убийство.

— То есть вы считаете, что Костя Туманов не убивал свою семью?

Я старалась не нервничать. Старалась справляться со своей ролью журналистки, которая проводит расследование по старому нашумевшему делу.

— Знаете, наша система правосудия далеко не всегда ищет, кто прав, а кто виноват. Иногда она ломает того, кто больше всего подходит на роль виноватого, чтобы закрыть дело как можно быстрее. Тем более, когда подозреваемый не в силах за себя постоять, не имеет связей и денег.

Я откинулась на спинку стула, делая пометки в блокноте.

— Но ведь он был болен? Вы же не держите здоровых пациентов?

Врач усмехнулся и снова внимательно посмотрел мне в глаза.

— А что, по-вашему определению, значит "болен"? Психиатрия — очень тонкая наука и не изучена до конца. Я могу сказать, что девяносто девять процентов людей из тех, с кем я общался, вполне могли бы стать пациентами нашей клиники.

— Но вы же лечили его, а значит, был какой-то диагноз.

— Конечно был. Диссоциативное расстройство личности, которое приводило к психогенной амнезии.

— Что это значит? — я подалась вперед, чувствуя легкие покалывания вдоль позвоночника.

— Это значит, что пациент страдал раздвоением личности. Когда происходит такое страшное горе, не все люди могут справиться с ним сами. Особенно если они находятся в полной изоляции и в одиночестве.

— И в чем это проявлялось?

— Пациент разговаривал сам с собой. Изначально про себя, и мы видели, как он шевелил губами и активно жестикулировали руками, а после — и вслух… он не просто беседовал, а вел полноценные диалоги. То есть задавал себе вопросы и сам же отвечал на них. Затем при наших беседах я начал замечать, что далеко не всегда передо мной сидит Константин Туманов, все чаще я вел беседы с его другом — Адамом Гордеевым.

— Его кто-то навещал?

— Да, пару раз приезжал этот самый Гордеев, я сам давал разрешение на посещения именно этого человека. Он писал письма своему приятелю, привозил передачи. Хороший парень. Обладал потрясающей харизмой и располагал к себе. Жаль, был тяжело болен.

— Чем? — я стиснула пальцами столешницу.

— Последняя стадия онкологии. Ему не так много оставалось, и со временем длительные поездки начали даваться с трудом.

— А что говорил сам Туманов по поводу обвинения? Он смирился?

— Нет. О, нет. Он анализировал каждую секунду и мгновение. Ситуация его не отпускала. Он продумывал каждый шаг участника этой трагедии, расписывал на бумаге и показывал мне. Вы знаете, он же был гением. Мог решить в уме самую сложную математическую задачу, сложить и разделить такие числа, от которых у вас зарябило бы в глазах. Он ремонтировал наши старые железяки, устанавливал новые программы.

— Вы записывали ваши разговоры?

— Конечно. Я записывал. Как и с любым другим пациентом.

— А можно на них взглянуть?

— К сожалению, нет. Архив сгорел несколько лет назад.

— Если вы считали, что Туманов страдал психическим расстройством, зачем вы выписали его из клиники?

Врач достал из ящика стола мешочек с очищенными грецкими орехами.

— Будете?

Я отрицательно качнула головой, и он зашуршал целлофаном, развязывая мешок.

— Я и не выписывал. Ему отказали в повторном слушании. Адвокат больше не захотел его вести, а государственный написал прошение, но получил отказ. Кстати, думаю, адвокат мог бы многое вам рассказать о том деле. Хотя, сейчас он довольно известный. Вряд ли станет ворошить прошлое.

— Вы говорите, что Туманов был не опасен, а вам известно, что при побеге он убил своих конвоиров?

— Заметьте, я сказал, что не опасным он вошел в стены этого здания. И да, убил. Жестоко убил. Если бы он был жив, я бы охарактеризовал его, как жестокого и хладнокровного преступника, опасного для общества. У Туманова было обостренное чувство справедливости. Я бы сказал — фанатичное. Именно оно и беспокоило меня всегда.

Я задала еще несколько вопросов о Косте и собралась уходить. Я хотела немедленно поговорить с Димой, надеялась, что он расскажет мне о том деле. Ведь он был адвокатом Туманова и ему, наверняка, известны все подробности. Я встала из-за стола, поблагодарив врача, а потом вдруг неожиданно для себя спросила:

— А его можно было бы вылечить?

— От чего? От обостренного чувства справедливости?

— Нет, — я нахмурилась, — от его заболевания.

— Как я вам и сказал, психиатрия — это неизведанная бездна. Что-то мы изучили, что-то до сих пор неподвластно нам. Я бы не сказал, что излечение возможно… но долгая ремиссия — очень даже. Наверное, помимо соответствующего медикаментозного лечения, покой, семья, любовь женщины, дети. То, что лечит любого из нас — счастье. То, чего у него никогда не было. Люди лечат людей и… они же их и калечат. Вот такой круговорот природы.

Я направилась к двери, когда он вдруг окликнул меня: