Джокер (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 13

"Трахни себя"…меня заклинило на этом слове. И я делаю это… я делаю это яростно и быстро, потому что впервые ОНО не уходит. НИКУДА. Оно во мне, и с каждым толчком я понимаю, что уже достигла какой-то точки невозврата… и читаю его слова, застыв взглядом на мониторе. Затуманенным, пьяным взглядом… под резкие движения собственных пальцев. Я уже не могу остановиться.

— Еще… скажи мне это еще раз, пожалуйста.

Это пишется само… как жалобный стон опытному любовнику.

— Еще быстрее, Харли. Добавь третий палец. Еще сильнее. Я хочу, чтобы ты закричала. Хочу увидеть твои слезы, когда ты кончишь. Кричи, Харли. Кричи для меня. СЕЙЧАС.

Как удар хлыста. Я даже услышала свист адреналина в барабанных перепонках, потому что меня выгнуло дугой. Неожиданно. Резко. До боли в суставах и мышцах, и пронзило наслаждением с такой остротой, что я громко застонала, сжимая коленями руку и чувствуя сокращения собственной плоти вокруг пальцев.

По щекам покатились слезы от слишком сильных и острых ощущений. Но я так и смотрела на монитор… ошарашенная. Тяжело и шумно дыша.

Не зная, что ему сейчас ответить, взмокшая и растерянная. С горящими от стыда щеками. Мой первый в жизни оргазм… и вот так. В переписке… в чужой. С ЕЕ любовником. С любовником мертвой Харли, которого я у нее украла… вместе с этой маской. Но тело все еще вздрагивало и сокращалось до тянущей боли внизу живота… с легкими стонами и пьяной истомой, от которой дрожат колени.

— Мне нравится твое молчание, Харли. Оно не лжет. Я напишу тебе утром, крошка.

ГЛАВА 5. Джокер. Дмитрий

"Не пытайтесь втащить,

Вписать меня в свои клише.

Ваша фальшивая улыбка подходит

К вашим лживым лицам.

Но я получаю удовольствие

От осознания вашей ничтожности".

© Маrilуn Маnsоn — "Веttеr оf twо еvils"

Люди утверждают, что прощание — это акт грусти, разделенный с близким человеком. Я никогда не испытывал тоски по тем, с кем расставался. Тем более что с близкими я не прощался вовсе. Их цинично у меня забрали, оставив лишь ненависть и злость там, где были любовь и надежда на долгую жизнь рядом.

Сейчас я в последний раз просматривал кадр за кадром фотографии стройной блондинки с огромными голубыми глазами, а по сути — шлюхи, за энную сумму денег подставившей меня. Одних ее показаний достаточно было бы для того, чтобы снять все обвинения и найти настоящих убийц. Достаточно было рассказать о том, что долбаные два дня мы с ней не вылезали из номера в одной из гостиниц. Но сучка продала правду за бабки, которые прокутила достаточно быстро. А, может, испугалась осуждения — на тот момент ей было пятнадцать лет, хотя об этом я узнал уже в зале суда. Идиотка малолетняя… Как бы то ни было, правда — не товар, ее не должны продавать и покупать. И сейчас настало время напомнить тем, кто сомневается в этом, что они глубоко ошибаются.

Она была красивой сучкой с охрененными навыками минета. Кто, бл***ь, только научить-то успел? Впрочем, не сказать, чтобы я испытывал сожаление, лишая движениями ножа ее главного рабочего инструмента. Скорее, наоборот, наслаждение от осознания, что гребаная мразь в жизни больше не произнесет ни слова лжи.

Я переносил все файлы по одному из ее папки в другую, общую, и вспоминал, как растекалось по венам удовольствие от ее конвульсий, когда она извивалась от боли и градом сыпались слезы из глаз. Как охватывало оно все тело, пока стекала струйками кровь по ее рукам, капая на пол. И ощущение неограниченной власти над чужой жизнью, пока эта самая жизнь вытекает из нее алыми каплями. Когда она ползает передо мной на коленях, хватая трясущимися ладонями штанину и умоляя взглядом о милосердии.

Нет, все же смотреть, как она узнает меня, как скручивается в беззвучных рыданиях, было не просто приятно. Это было похоже на первый вздох, после долгого погружения на дно темного вонючего болота. У тебя нет с собой акваланга и баллона с кислородом, ты не видишь ничего, кроме тины, забивающейся в рот и в уши… а в ту ночь я снова ожил, снова всплыл на поверхность, чтобы судорожно вдыхать воздух, который мне они все задолжали. И она одна из первых. Вкус справедливости у каждого на языке свой, кому-то он может показаться божественным, а остальным будет отдавать мертвечиной.

С улицы доносились пьяные голоса каких-то отморозков, и звон бутылок, кто-то неумело бренчал на гитаре, перекрывая тихую музыку.

Затем послышался скрипучий голос соседки и посыпался отборный мат в ее адрес, после чего услышал женский вскрик и многоголосый хохот.

Выглянул в окно и почувствовал, как просыпается давно уснувшая злость: несколько ублюдков вырвали из рук соседки сумку с продуктами, видимо, наказывая за замечание. И теперь она стояла, прижав ладони к щекам и обессиленно глядя на рассыпавшиеся по асфальту яблоки и хлеб, разбитые яйца и растекшееся молоко. Тут же снова раздался громкий смех, больше похожий на ржание, и похабные ругательства в адрес МОЕЙ старушки.

Злость расправила крылья, готовясь спикировать на свою жертву, так опрометчиво подставившую свою шею.

Включил на полную музыку на компе, а затем спустился вниз и, прислонившись к косяку входной в подъезд двери, громко произнес:

— Лизавет Иванна, вы поднимайтесь к себе, я с этой проблемой сам разберусь.

Старушка растерянно взглянула на меня, и я едва не выругался, увидев в ее глазах слезы.

— А как же хлеб? А молоко мое… яйца… все разбились, — ее голос сорвался.

— К себе, Лизавет Иванна. Мальчики вам все вернут. И хлеб, и молоко, и яйца.

Дождался, пока она прошла мимо меня, шаркая ногами в изношенных старых туфлях, периодически вздрагивая от голоса орущего в динамиках Мэнсона, и поманил к себе гитариста, как и остальные уроды, молча следившего за нами.

— Мужик, те че надо? — Парень отложил инструмент и облокотился на спинку старой деревянной скамейки, скрестив руки. Главный у них, значит.

— Иди, давай, отсюда, пока мы добрые. — Второй дегенерат обвел друзей взглядом и засмеялся. Мысленно окрестил его про себя Конем.

— Нет, парни, отсюда уйдете вы. И на мои "раз-два-три". Иначе тебе, Конь, все зубы выбью и ржать нечем будет, понял?

— Че? Ты охренел, бл**ь? Ты, мля, кто такой вообще? — Бугай двинулся, угрожающе вытянув шею вперед.

— Не, ну точно, конь. Слышь, в штанах у тя тоже, как у Коня? Или там как у морского конька, м?

— Ну все, сука, ты попал, — Кинулся ко мне, пока остальные, улыбаясь во все свои кривые зубы, стояли, предвкушая мочилово.

Перехватил вскинутый кулак, заворачивая руку назад и поворачивая к себе спиной. Достал нож из-за пояса брюк и провел лезвием по испещренному прыщами лошадиному лицу.

— Значит так, твари. Я считаю до трех, как я сказал, а вы молча убираете все дерьмо, что набросали здесь, и уматываете. А ты, — толчок в спину придурку, — ты все это время ржешь, как лошадь. Иго-го… Ты справишься, я уверен. Итак, ррраааз…

Громкие маты, и сразу вся компания вскинулась в нашу сторону.

— Только подойдите, и я этому уроду улыбку нарисую прямо на шее, — ножом по горлу, надавливая так, чтобы придурки увидели алые капли крови, а здоровяк жалобно замычал что-то. Его дружки остановились, подняв вверх ладони.

— Я тебя, уе***к, отрою, ты у меня еще сосать будешь… — Конявый извивался в моих руках, пока его дружки поспешно собирали пустые бутылки и пачки от чипсов.

— Неееет, Конь. Это ты будешь сосать, если я хоть одного из вас, уроды, здесь еще увижу. И вообще, будешь рыпаться — мигом мерина из тебя сделаю. А сейчас выполняй, что я сказал.

Он истерически заржал, как только я движением ладони сломал ему четыре пальца перехваченной руки.