Назови меня своим именем (ЛП) - Асиман Андре - Страница 34

Может, у нас будет балкон. Тоже неплохой вариант. Устроиться на прохладном мраморе и наблюдать, как солнце садится над Римом. Минеральная вода. Или пиво. И какие-нибудь закуски. Отец зарезервировал номера в одном из самых шикарных римских отелей.

Оливер хотел сразу же взять такси. Я выразил желание поехать на автобусе. Меня манили переполненные автобусы. Мне хотелось влезть в один из них, вклиниваясь в гущу потных тел, чувствуя, как он пробирается следом за мной. Но едва оказавшись в автобусе, мы решили сойти. Чересчур реалистично, посмеялись мы. Пришлось пятиться сквозь напирающую толпу обозленных пассажиров, едущих домой и не понимающих, какого черта мы делаем. Я умудрился наступить на ногу какой-то женщине. «E non chiede manco scusa, даже не извинился», – прошипела она из толпы, проталкивающейся вглубь автобуса и мешающей нам выбраться наружу.

Наконец, мы подозвали такси. Услышав название нашего отеля и английскую речь, таксист решил сделать несколько лишних кругов. «Inutile prendere tante scorciatoie, не обязательно столько срезать. Мы не торопимся!» – произнес я на римском диалекте.

К счастью, в большей из наших смежных спален помимо окна имелся балкон, и стоило отворить стеклянные двери, как в раскинувшейся перед нами безграничной перспективе закатное солнце отразилось в сверкающих куполах бесчисленных церквей. Кто-то прислал нам букет цветов и корзину фруктов. Записка была от итальянского издателя Оливера: «Приходи в книжный магазин около половины девятого. Захвати с собой рукопись. Будет вечеринка в честь одного из наших авторов. Ti aspettiamo, ждем тебя».

Мы ничего не планировали на вечер, только пойти поужинать, а потом побродить по улицам.

– Я тоже приглашен? – мне было неловко спрашивать об этом.

– Теперь да, – ответил он.

Мы ковырялись в корзине с фруктами, сидя перед телевизором и очищая инжир друг для друга.

Он сказал, что собирается принять душ. Увидев его обнаженным, я тут же разделся сам.

– Подожди секунду, – попросил я, когда наши тела соприкоснулись, потому что мне нравилась липкая влажность его тела. – Вот бы тебе не нужно было мыться.

Его запах напомнил мне о Марции, от которой тоже всегда исходил этот соленый дух моря в те безветренные дни на пляже, когда тебя окружал только резкий, мертвый запах раскаленного песка. Мне нравился вкус соли на его руках, плечах, вдоль позвоночника. Он еще не был мне знаком.

– Если ляжем сейчас, не попадем на вечеринку, – сказал он.

Эти слова, произнесенные в минуту высшего блаженства, которое, казалось, никто не мог отнять у нас, вернули меня в наш номер и в этот влажный вечер ferragosto[25], когда мы стояли, облокотившись на подоконник, обнаженные, и вбирали в себя невыносимую духоту вечернего Рима. В носу еще стоял спертый запах купе, где мы спали, соприкоснувшись головами, на виду у других пассажиров поезда, который теперь уже, вероятно, приближался к Неаполю. Высунувшись в окно и вдыхая вечерний воздух я понимал, что такое, возможно, уже никогда не повторится, и все же не хотел в это верить. Он, должно быть, думал о том же, пока мы любовались изумительным видом на город, курили и поедали инжир, стоя плечом к плечу, и каждому хотелось как-то отметить эти мгновения, вот почему я, поддавшись абсолютно естественному в тот момент импульсу, провел рукой по его ягодицам, а затем проник в него средним пальцем. «Продолжишь, и мы точно не попадем на вечеринку», – отозвался он. Я попросил его сделать одолжение и продолжать смотреть в окно, только немного наклониться вперед. Когда мой палец целиком оказался внутри, у меня возникла безумная мысль: что если мы начнем, но не станем заканчивать. Мы примем душ, выйдем на улицу и будем, словно два оголенных провода, разбрасывать искры при малейшем соприкосновении. Разглядывать старые здания, мечтая обнять друг друга; видеть фонарный столб на углу улицы и хотеть по-собачьи пометить его; проходить мимо картинной галереи, выискивая сокровенную лазейку в обнаженных телах; смотреть в улыбающееся лицо прохожего, испытывая желание раздеть его, или ее, или обоих, если их будет двое, пригласить их выпить, поужинать, куда угодно. Повсюду в Риме наталкиваться на Купидона, потому что мы подрезали ему одно крыло, и теперь он вынужден летать кругами.

Мы никогда не принимали душ вместе. Никогда не бывали вместе в одной ванной комнате.

– Не смывай, мне хочется посмотреть, – сказал я.

Увиденное переполнило меня нежностью – к нему, к его телу, к его жизни, вдруг показавшимся такими хрупкими и уязвимыми.

– Теперь у нас нет секретов друг от друга, – произнес я, когда пришла моя очередь. Он уже забрался в ванну и собирался включить душ. – Я хочу, чтобы ты тоже смотрел. – Он сделал даже больше. Вылез из ванны, поцеловал меня в губы и, положив ладонь мне на живот, поглаживал его, наблюдая за процессом.

Я хотел, чтобы между нами не было ни тайн, ни барьеров, ничего. Однако, находя удовольствие в этих вспышках откровенности,  когда клятва «мое тело – твое тело» с каждым разом все теснее связывала нас, я вряд ли осознавал, что получаю не меньшее наслаждение от каждого нового проблеска стыда. Его тонкий луч проникал точно в то место, где какая-то часть меня стремилась спрятаться. Стыд был неразрывно связан с близостью. Останется ли эта тесная связь, когда запас скромности иссякнет, и все уловки будут исчерпаны?

Не знаю, почему задавался этим вопросом, и не уверен, могу ли ответить на него сегодня. Была ли наша близость оплачена неверной монетой?

Или близость является желанным товаром, независимо от того, чем платишь за нее, где находишь, как приобретаешь, – на черном рынке или на сером, облагаемом или не облагаемом налогами, подпольно или открыто?

Я понимал только, что мне больше нечего скрывать от него. Никогда в жизни я не чувствовал себя свободнее или защищеннее.

На три дня мы оказались совсем одни в городе, где никого не знали, где я мог стать кем угодно, говорить что угодно, делать что угодно. Я чувствовал себя военнопленным, внезапно освобожденным союзнической армией и узнавшим, что теперь можно отправляться домой – без заполнения бланков, без выяснения обстоятельств, без вопросов, без ожидания автобусов, пропусков или чистой одежды – просто идти.

Мы приняли душ и надели одежду друг друга, включая нижнее белье. Это была моя идея.

Возможно, это позволяло ему вновь почувствовать себя беспечным, юным.

Возможно, для него это был уже пройденный этап, короткая остановка на обратном пути к взрослости.

Возможно, он подыгрывал, наблюдая за мной.

Возможно, он никогда не делал этого ни с кем, и я подвернулся в нужный момент.

Он взял рукопись, солнцезащитные очки, и мы вышли из номера. Словно два оголенных провода. Мы спустились на лифте. На лицах – широкие улыбки, расточаемые окружающим. Гостиничному персоналу. Уличному торговцу цветами. Девушке в газетном киоске.

Улыбайся, и мир улыбнется в ответ.

– Оливер, я счастлив.

Он недоверчиво взглянул на меня.

– Ты возбужден.

– Нет, счастлив.

По пути мы увидели живую статую Данте в красном плаще, с массивным орлиным носом и выражением крайней степени презрения на лице. Красное одеяние, красный колпак и очки в толстой роговой оправе придавали его и без того строгому лицу аскетичный вид сурового исповедника. Толпа окружила великого поэта, застывшего на мостовой. Он стоял гордо выпрямившись, демонстративно скрестив руки на груди, как будто поджидал Вергилия или опаздывающий автобус. Как только какой-нибудь турист бросал монету в полую антикварную книгу, он принимал облик влюбленного Данте, только что подглядевшего Беатриче, гуляющую по Понте-Веккьо, и по-змеиному вытягивая шею, произносил на выдохе, словно плюющийся огнем уличный артист: