Завтра будет вчера (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 68

У нее слезы по щекам, губу закусила, и на меня смотрит, а я вдруг понял, что адски хочу выйти из этой чертовой больницы. К ним. Хочу жить. Хочу рядом быть каждый день. Знакомиться с сыном, спать с ней в одной постели и просыпаться по утрам с ее запахом. И я, бл**ь, в лепешку расшибусь, но добьюсь этого.

И я вышел намного раньше, чем думали врачи. Наверное, я надеялся, что так же быстро начну вставать с коляски и ходить, но у меня не получалось. Ни личные тренеры, ни физиотерапия, ни реабилитационные центры. Все казалось бесполезным. Нари постоянно была рядом. А мне, как любому мужику, сходящему с ума от собственной неполноценности, хотелось иногда прогнать. Заставить уйти, чтоб не видела эту беспомощность. Не возилась. Прекратила эти пустые попытки сделать невозможное. Не будет больше чуда. На хрен все. Лучше б сдох и не становился обузой.

Я даже прогонял. Срывался. Швырял костыли, пинал проклятую коляску и говорил, чтоб Нари уходила. Чтоб перестала мучить себя и меня. Чтоб начинала свою жизнь заново. Что я никогда не встану с этой проклятой коляски. И на хрен ей не нужен долбаный инвалид.

— И что? Ты правда считаешь, Капралов, что это имеет значение? Для меня? Ты такой же несносный, как в коляске, так и когда был без нее.

— Бревно — вот я кто. Бесполезное безногое бревно. На хрена тебе такой? Я даже, бл**ь, не могу… я тебя… — ударил кулаком по поручню коляски, хотел уехать в свою комнату, но она не дала. — Зачем все это?

Нари тогда забралась ко мне на колени, обхватила мое лицо ладонями и жадно впилась губами в мой рот. Это было похлеще удара плетью. По оголенным нервам. Потому что я зверски ее хотел. Даже в таком состоянии у меня вставал просто от одного взгляда на ее грудь под домашним халатом, на запах волос, на улыбку. Или видел, как оделась, чтоб выйти из дома, и сатанел от ревности, что там рядом будут все эти самцы, истекающие на нее слюной.

Но я бы не стал показывать ей свою похоть в страхе увидеть отвращение. Я мало походил на себя прежнего. Шрамы, одрябшие мышцы, бледный, с ямами под глазами. Кто такого на хрен захочет? И этот поцелуй заставил меня застонать от едкой волны наслаждения на грани с агонией снова почувствовать ее губы на своих губах. Ее горячее дыхание, ее тело на мне. Но я, мать вашу, даже обнять ее не могу нормально. Правая рука не слушается, а левая… Левая именно левая.

— Вот зачем, — стянула платье и отшвырнула на пол, а у меня в горле пересохло, когда тело ее увидел. Золотистую кожу и белое кружево на ней. В паху не просто заныло, а все затрещало от нарастающей волны обжигающего электричества. Бешеная эрекция, от которой взвыть захотелось. Никаких ласк и прелюдий, Нари расстегнула ширинку и, проведя ладонью по до боли напряженному члену, сразу приняла меня в себе, заставив хрипло застонать и, запрокинув голову, закатить глаза.

Это был наш первый секс после того, как я выписался из реабилитационного центра. Она доказывала мне, что плевать на то, что я в коляске, плевать на все недостатки, плевать. Доказывала так, что я сам начинал в это верить, особенно когда извивалась на мне и скакала со всей похотью голодной самки, заражая и меня этим голодом, этой жаждой по ее плоти. Нескончаемым адским желанием брать снова и снова. И я брал, как безумный, чокнутый оголодавший нищий, который дорвался до пиршества. Но в тот раз, когда излился в нее, слишком быстро, с бешеным ревом, содрогаясь от наслаждения и впиваясь скрюченными пальцами левой руки в мягкие бедра, понял, что не могу ни прогнать, ни отпустить… МОЯ. Она принадлежит мне. Она хочет принадлежать мне.

— Выходи за меня, — глухо, почти не слышно, уткнувшись вспотевшим лбом между ее грудей с острыми искусанными мною сосками, все еще толкаясь в нее последними судорожными толчками. И замер, боясь услышать ответ. Я бы понял, если бы отказала или смолчала. А она сильнее прижалась ко мне всем телом и так же тихо прошептала:

— В третий раз ты либо женишься на мне, наконец, либо я тебя лично пристрелю, Капралов.

Мы расписались по-скромному, без гостей. Вдвоем. Только она и я. Кольца надели на цепочки и повесили на шею. Она так захотела, потому что я не мог носить обручалку. Смотрел на нее в белом платье, скорее, похожем на элегантный вечерний наряд, и понимал, что сам себе, мать вашу, завидую. Что не заслужил этого. Что не положено мне. И в ту же секунду думал о том, что нет… мы заслужили. Мы с ней столько всего прошли вместе, что сейчас обязаны быть счастливы. Жизнь нам задолжала. Люди задолжали. Обстоятельства проклятые. Всем назло мы должны… И мы были счастливы. Безмерно. Как только могут быть счастливы люди, которые слишком долго довольствовались жалкими крошками и несбыточными надеждами.

Нари упорно продолжала заставлять меня работать с личным тренером и физиотерапевтом. Я многого добился, очень многого. По крайней мере, ко мне вернулась чувствительность в правой руке, я накачал мышцы и набрал вес. Я больше не походил на скелет, обтянутый кожей. Еще бы. Она кормила меня как на убой. Но… я так и не мог ходить.

Я с этим смирился, а она нет. В очередной раз, когда я, обессилев, рухнул на коляску и отшвырнул от себя гребаные костыли, послав к дьяволу и тренера, и ее, она сказала, что я чертов эгоист, который думает только о себе. Который себя жалеет. Наверное, Нари была права, а я просто устал. Я задолбался пытаться изо дня в день и беспомощно падать на пол и ждать, когда мне помогут встать. Не иметь возможности играть с нашим сыном, ползать по квартире в этой коляске, цепляя углы. Зависеть от всех и от каждого.

— Не выйдет, понимаешь, Нари? Не выйдет. Все. Хватит. Смирись что я такой. Либо не знаю… либо оставь меня в покое. Достаточно. Не будет. Как раньше. Не нравится так — уходи.

Сказал и чуть не завыл от боли, пронизавшей все тело. Потому что сам себе был противен, и, если бы ушла, пустил бы себе пулю в висок. Да, жалкий идиот. И это не было жестокостью по отношению к ней… это было вселенской усталостью и разочарованием. Я не хотел ей вот этого всего. Я хотел, чтобы она смеялась. Пусть живет полной жизнью, а не продумывает маршрут по городу или в магазин так, чтоб я мог сопровождать ее в своем особом извечном транспорте. Она ничего не ответила, только побледнела и пошатнулась, придерживаясь за стену, и начала медленно сползать на пол.

Я понял, что подхватил ее на руки только тогда, когда прижал к себе, пошатываясь и глядя на белое, как полотно, лицо.

— Что? Что такое, Мышка?

А у нее по бледным губам улыбка расползается, и в глазах слезы дрожат, и она за шею меня обнимает, осыпая мое лицо короткими поцелуями, а потом так внимательно в глаза смотрит, обхватывая мое лицо ладонями:

— Ничего, Капралов, ничего особенного. Слабость. При беременности такое случается.

Сильнее к себе прижимаю, до хруста, и в груди все разрывается от дикого желания громко заорать, но я будто онемел и в глаза ей смотрю.

— А ты вообще-то встал с коляски и стоишь без костылей. И еще — я никуда не уйду, Артем.

— Ты думала, я тебя отпущу? — очень хрипло, едва узнавая свой голос.

— Только попробуй.

Тогда я впервые просил у нее прощения. Целовал всю от кончиков пальцев до кончиков волос и умолял меня простить. Мне это было нужно услышать. Что она прощает. Обязательно, очень нужно, чтобы простить себя самому. Вот эти слова, от которых сердце бешено колотится о ребра и кажется, что рождаешься заново.

"Я давно тебя простила, Артем. Это ты… ты себя прости и отпусти нас. Не держи нас во вчера. Я "завтра" хочу. С тобой. Понимаешь? Завтра, послезавтра и навсегда. "Никогда" у нас уже было… я "навсегда" хочу. Обещаешь мне "навсегда"?

— Обещаю. Только навсегда и никак иначе".

С того дня я понемногу начал ходить. Артур вытаскивал меня на улицу, и мы играли с ним в футбол. Правда, играл он один. Я стоял на воротах и часто пропускал мяч, за что мне приходилось везти его в Макдональдс. Хитрый малый мало того, что выигрывал у меня, так еще и получал то, что хочет. Впрочем, кого-то мне это напоминало. Кто-то тоже не любил проигрывать никогда и ни за что.