Завтра будет вчера (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 64

— Это вам, — парень подошел ко мне, держа в руках прозрачный файл с какими-то бумагами.

Молча забрала его и подошла к кровати, чувствуя, как возвращается страх, накатывает волнами где-то глубоко внутри, скручивая внутренности в тугой узел. Не глядя на мнущегося у открытой двери мужчину, непослушными пальцами достаю из файла сначала свой паспорт, потом авиабилет. Проглотила застрявшие в горле слезы, боясь открыть сложенный надвое обычный тетрадный лист в клетку. Отложила его в сторону и задохнулась, увидев свой телефон. Где-то краем сознания уловила, как осторожно закрылась дверь, но мне казалось, это в какой-то другой реальности. Моя реальность разворачивалась здесь и сейчас: на этой постели. Медленно развернула его записку и не сразу поняла, почему не могу прочитать слова. Почему они кажутся нечеткими и размытыми. Так бывает, когда ваше сознание видит и понимает раньше вас, опережает на доли секунды, но эта проклятая разница во времени… она разрубает ваш мир за те же самые доли секунды напополам.

"Ты свободна. Уезжай к сыну".

Пять слов, от которых голова закружилась резко и сильно. Пять слов, которых только пять минут назад ждала, словно чуда. Ждала и не верила в них так же, как давно перестала верить в чудеса. А сейчас смотрела на записку и чувствовала, как тошнота подкатывает. Пять слов — по слову за каждый год нашего Ада. Плата за ту агонию, в которую он погружал меня все это время. Потому что сейчас подсознательно я ждала чего-то другого. После того, как наизнанку себя вывернул передо мной. После того, как сорвался в другую страну только для того, чтобы убедиться в том, что обманываю его. Я думала об этом с того дня, как уехал. Если бы безразлична ему была, не помчался бы неизвестно куда за тем, чтобы выяснить, кому я деньги отсылала. Зачем? Ему больше нечего и некому доказывать.

Схватив телефон и записку, подошла к окну, распахивая его настежь и жадно вдыхая свежий воздух. Частыми глотками, пока чувство тошноты не начинает сменяться опустошенностью. Включила телефон, и сердце в бешеный пляс пустилось от предвкушения и одновременно страха того, что могу услышать.

— Мам… мама, привет, — выдохнув облегченно, когда услышала ее голос.

— Нари, дочка, где ты? Нари, я чуть с ума не сошла за эти дни. Что с тобой, родная моя? Ты здорова? У тебя все нормально?

Не давая времени ответить хотя бы на один вопрос, причитает, видимо, испугавшись, что я могу снова исчезнуть.

— Мам, а где вы? Как Артур?

— В больнице. Плохо ему было, очень плохо, дочка, — и сердце в истерике заходится в груди, прицельными ударами, безжалостное, в одно и то же место, бьется, чтобы до боли, до крови, — Его прооперировали, Нар. Сейчас все хорошо. Слышишь, дочка? Скажи хоть слово. С ним хорошо сейчас. Сегодня из реанимации в палату перевели. Состояние стабильное. Дочь, ответь же мне хоть что-нибудь.

А я ответить не могу. У меня сердце в пропасть провалилось, и теперь там барахтается от облегчения и радости какой-то дикой. Эта радость по венам разливается, разбавленная облегчением. Кончиками пальцев собираю со щек слезы, глотая ком, образовавшийся в горле. В отражении окна собственная улыбка кажется неестественной. Я и забыла, как искренне улыбаться. Счастье. Самое настоящее. Так вот какое оно: хрупкое, почти прозрачное, с трещинами, но от этого кажется только драгоценней, от этого его хочется касаться осторожно, наслаждаясь каждым прикосновением.

— Это ты расскажи, мам. Расскажи мне, когда операция была, как все прошло, как мой малыш сейчас себя чувствует.

И она рассказала. Обо всем. И о том, как приступы у ребенка стали учащаться, и как после одного из них его на скорой в больницу привезли. И чего ей стоило настоять на операции, пообещав золотые горы, в которых она не была уверена после моего исчезновения. И о том, как мы едва не потеряли Артура, и если бы не Артем…

Когда услышала его имя, бросила взгляд на раскрытую на подоконнике записку. Вот какую свободу ты мне решил дать, Капралов. Не мне — нам обоим от себя. Потому что о сыне узнал.

— Сказал, что деньги сыну оставил.

— Оставил, — повернула голову к кровати, на которой в файле лежала платиновая карточка.

— Своим назвал, — в голосе самое чистое негодование и ярость.

— Ну так он ведь его, мам.

— Глупости. Наш он. И только наш. И от мерзавца этого нам ничего не нужно, Наро. Ничего не возьмем.

— А это он долги свои возвращает. То, что забрал когда-то.

— Пусть тогда подавится деньгами этими и сына мне моего вернет. Мужа. Пусть эти долги возвращает, а не бумажками откупается.

Не откупается он, мама… и не для нас это делает. А для сына своего. За все те годы, что не знал о нем. Только сейчас ты ничего не услышишь. Да и вряд ли услышишь когда-нибудь. И меня не поймешь никогда, почему по буквам кривым этим пальцами провожу и представляю, как писал мне записку эту левой рукой, как злился на себя, психовал из-за этого, может, комкал один за другим листочки, бросая их на пол и отрывая новые, чтобы выводить каждую букву аккуратнее, понятнее.

— Не вернет он их, мама. Как и мы ему брата не вернем. И отца тоже не оживим. Ты ведь была на суде в тот день, когда защита выступала? Ты же видела видео с камеры?

— И ты его видела.

— Нет, мама. Вам ведь другую запись там показали, да? Что на ней было, мам?

— Для меня не имеет значения, что было на той записи. На ней этот подонок выстрелил в моего сына, — громкий всхлип и молчание, собирается с силами, чтобы продолжить, — больше для меня ничего не имеет значения.

— Зато для меня имеет. Что на записи той было? Там ведь Артур с оружием был, да? Только ты не захотела рассказать мне этого, когда на следующий день пришла ко мне. Почему, мама?

— Потому что в тот день я своими глазами увидела, как убили моего единственного сына. Неважно за что… неважно, что он сделал. Артем мог заявить на него в полицию, обратиться к твоему отцу с требованием наказать. Он мог не убивать его в тот день. Просто ранить и отобрать пистолет. Но он его убил. Хладнокровно расстрелял. Понимаешь ты? Где ты была эти недели, что защищаешь убийцу своего брата? Ты с ним, да? В то время, как твой сын едва не умер в больнице, все это время ты была с этим подонком?

— Этот подонок все же не позволил умереть моему сыну, и за одно это я буду ему благодарна до самой своей смерти. Маааам, отпусти эту ненависть. Он ушел из нашей жизни, он не появится в ней больше, слышишь? Забудь о нем. У него мать — живой труп. Она тоже мужа и сына потеряла, понимаешь? И так же, как ты его, она проклинает меня.

— Не поддавайся, дочь. Он тобой снова поиграется и оставит. Не поддавайся.

— Не поддамся, мама. Не переживай. Да он и сам не захочет.

Закончить разговор и почувствовать себя самой настоящей дрянью, той самой предательницей, которой все считали меня. Потому что не могу больше его ненавидеть. Потому что кусочки пазла, того самого пазла, который мы с ним когда-то начали собирать и так не собрали, будто магнитом, тянутся друг к другу и в единую картинку встают. Я ненавидела его столько лет на расстоянии, а сколько лет он жил с этой ненавистью наперевес? С каким чувством в дом наш заходил и на убийцу своего брата и отца смотрел? За руки с ними здоровался. Да, строя планы мести… но в абсолютном одиночестве. Когда некому душу излить, яростью этой поделиться. Матери, которая не видит его, да и никогда не смотрит ему в глаза? Она для него живое напоминание того, что он потерял. Он бы и рад забыть, да только она не позволит. Одним своим существованием не позволит. Она — его совесть, которая грызет и поддерживает в нем эту ярость. И впервые за столько времени сердце от жалости сжимается. Не к нему, а к той ситуации, в которой оказался. В плену своей ненависти.