Раздел имущества - Джонсон Диана - Страница 60

Когда Эми пришла на обед, Кип с Гарри уже ждали ее за столом. Гарри уже привык к появлениям Эми и громко приветствовал ее, барабаня ложкой по подносу, установленному на его высоком стульчике. Эми боялась сказать Кипу о том, что решила, по ряду причин, ни одну из которых она не могла ему назвать, уехать из Вальмери немного раньше. Мадам Шастэн сказала ей, что, хотя ее квартира еще далеко не готова, жить в ней можно, и Эми говорила себе, что ее внезапное намерение поскорее уехать в Париж объяснялось отчасти желанием присутствовать при выборе обстановки. Каждый день приносил с собой один-два звонка от Жеральдин или декораторов, американок по имени Тамми и Уэнди, которые задавали вопросы: нет ли у нее антипатии к какому-нибудь цвету, например бирюзовому, как в Большом Трианоне? Насколько строго она хочет придерживаться стиля семнадцатого века? С переходом к стилю Луи XVI? Некоторые считают стиль Луи XVI немного мрачным, а каково ее мнение?

У нее не было ответов на эти вопросы, но она также не хотела, чтобы за нее это решали другие. Она хотела изучить варианты и обсудить их. Она не говорила: «Не смотрите на расходы», хотя у них, по-видимому, сложилось именно такое впечатление. Расходы уверенно росли, и она вынуждена была признаться себе, что начинает беспокоиться. Эми точно не знала, как донести эту мысль до мадам Шастэн, чтобы той не показалось, что она ей не доверяет или критикует ее работу. Не поддаваясь своему беспокойству, она все-таки зашла так далеко, что прочитала в «Интернэшнл геральд трибюн» объявления о продаже недвижимости, чтобы составить представление о том, сколько это может стоить. Эми с интересом увидела, что в этих объявлениях используются фразы, которые в Америке сочли бы политически некорректными: «близко от церкви» или «удобно ходить пешком за покупками» (или даже «кухонный лифт»). Очевидно, местное сознание не беспокоило то, что не все люди посещают церковь, не все могут ходить и что работа в ресторане не должна высмеиваться. Должно быть, по историческим причинам, они стали менее чувствительными.

Другой причиной, по которой она должна была уехать, стала та нежность, с которой барон тихо сказал ей, когда она уходила с вечеринки: «К несчастью, меня сегодня ожидают к обеду», как будто бы она хотела, чтобы он отчитывался ей о своих делах. Она опасалась запутаться в этих отношениях, она помнила о букете. Поэтому она должна была сказать Кипу, что уедет. Эми знала, что Кип будет разочарован, но, по крайней мере, его сестра поправлялась и скоро все встанет на свои места. Но он не ответил на этот бодрый взгляд на вещи; он был в ужасе.

Все гости отеля, проходящие через холл по окончании обеда, могли видеть высокого, лысеющего, импозантного француза, который регистрировался у стойки. Рядом с ним стояла очень красивая женщина, на большом сроке беременности — такое не часто увидишь на лыжных курортах. Мужчина что-то писал на бланках для коротких сообщений, которые дочь Жаффа расставляла по почтовым ячейкам. Поузи, подойдя, увидела, что в ее ячейке есть сообщение. Она надеялась, что сообщение от Эмиля, который должен был утром уезжать, как и они с Рупертом. Вместо этого она прочла следующее, кратко написанное по-французски:

«Месье Антуан де Персан, действуя по поручению мадам Шастэн и мадам Кроуфорд Венн, хотел бы поговорить с мадемуазель Поузи Венн. Пожалуйста, позвоните в номер 40».

Поузи сразу же пошла искать Руперта, чтобы обсудить, что могло понадобиться от них этому новому лицу. Вновь прибывшие прямиком отправились в столовую, очевидно очень довольные тем, что оказались в заснеженных Альпах, и радуясь перспективе вкусного обеда; они не отрывали глаз друг от друга.

Вечером после обеда в деревенской церкви должна была состояться поминальная служба по жертвам лавин, и Эми, которая поначалу не собиралась идти, передумала и направилась прямиком туда, чтобы выполнить свой долг в духе взаимопомощи и поддержать Кипа, а также потому, что она теперь была знакома с Веннами. Маленькая церковь с живописной колокольней внутри была перестроена на современный лад, вероятно, в то время, когда строился туристический центр. Позади алтаря, на фоне кирпичной стены, возвышался крест из светлого дерева с распятым Христом, искусно сделанные церковные скамьи имели пепельный оттенок, в окнах были цветные витражи, выполненные в духе какого-нибудь художника. Люди тихо входили и рассаживались по обе стороны от центрального прохода, каждому давали свечу. Эми надеялась, что в определенный момент им подадут сигнал, чтобы они зажгли свечи, и что этот сигнал будет понятен для всех, независимо от национальной принадлежности. Она предполагала, что это католическая церковь, первая, в которой ей пришлось побывать.

В толпе пришедших в церковь людей можно было узнать множество постояльцев отеля, все они были одеты в прогулочную обувь и теплые куртки и принесли с собой запах шерсти и сырости. Там были Отто и его жена. Эми осторожно села позади них. Родственники Венна прошли и сели во втором и третьем ряду, позади мест, оставленных для тех, кто оплакивал других жертв оползня. Виктуар сидела с Гарри, Кипом и господином Аббу, позади Поузи и Руперта. Эми обрадовалась, увидев, что они приняли к себе Гарри и Кипа, это был знак согласия в семье Веннов, но в том, что они не сели все вместе, было что-то странное.

Ожидание затянулось, а в церкви было холодно. Очевидно, полагалось не снимать пальто, хотя Эми увидела, что Поузи отбросила свое в сторону. Наконец появился священник в облачении, кивнул присутствующим и начал произносить речь замогильным голосом. Эми могла себе представить, о чем он говорил: заупокойные молитвы о погибших, благодарственные — за спасение остальных. Люди понимали, о ком идет речь, но Эми выделяла только имя Адриана Венна из имен всех тех людей, ради которых они здесь собрались. Несмотря на ее неодобрение религии в целом (из-за князя Кропоткина) и непонимание языка, она ощущала общее молитвенное настроение и искренне размышляла об опасности и смерти, испытывая благодарность за то, что спаслась тогда в горах, когда повела себя так неосмотрительно. Она знала, что приняла правильное решение не искушать судьбу и дальше. Когда пришло время зажечь свечи, она, как и остальные некурящие (все американцы?), была вынуждена попросить огня. К ее плечу прикоснулась рука, в которой была зажигалка, — это оказался Поль-Луи.

— Pay, pay, pay[133], — говорили вокруг нее. Простая литания[134], но как она подходит для анализа жизни: чувства вины и долга живых перед мертвыми.

— Мир, — сказал Поль-Луи, обращаясь к Эми. О! Paix, paix, paix[135]. Ей стало неудобно, что вместо слова «мир» она услышала «плати».

— Вы еще не видели, как я живу, — сказал Поль-Луи, когда они выходили из церкви. — Вы сейчас не заняты?

Эми вздохнула, она почувствовала небольшое искушение, но теперь было уже поздно. Почему он ждал так долго?

— Сегодня мне надо вернуться пораньше, — сказала она. — В десять мне будут звонить — дела. Но у меня есть время, чтобы выпить. Я угощаю! — Потом, не желая отрезать себе все пути назад, она дотронулась до его руки и сказала: — Я буду часто приезжать в Вальмери.

Когда они вошли в освещенный вестибюль, Эми, на которой была куртка от лыжного костюма, почувствовала себя преступницей: она купалась в серебряном свете! Все должны были заметить, что она сияла, как та женщина в доспехах, которая явилась Керри. Оглянувшись, чтобы выяснить, видел ли барон Отто, как она вошла с Полем-Луи, она увидела, что он смотрит на нее с удивлением, несомненно припоминая — а он знал об этом один, — что в день, когда сошла лавина, она каталась на лыжах.

И тогда мадам Шатиньи-Дове произнесла это вслух:

— Честное слово, мадемуазель, вы сама могли бы быть Жанной!

В тот же миг Эми почувствовала, что это правда: это была она. Все смотрели на нее, вокруг раздавались голоса, в которых слышалось удивление и даже — казалось ей — осуждение. Она ощущала, что на нее, Эми Хокинз, направлено все европейское негодование, и, вцепившись в Поля-Луи, она выскользнула из вестибюля.