Украденные горы
(Трилогия) - Бедзык Дмитро - Страница 145

Галина с Андреем пересекли в конце Крещатика просторную площадь и поднялись по каменной лестнице в большой городской парк, раскинувшийся на днепровских кручах от дома Купеческого собрания до самой Печерской лавры. Здесь свободнее можно было поговорить, — общество после встречи с гетманом разбрелось по домам, в парке же встречались лишь одинокие влюбленные парочки.

Нырнули в приятную прохладу, под раскидистые кроны деревьев, шли молча, словно не решаясь нарушить святую тишину очаровательного уголка города. С главной аллеи свернули на извилистую тропку между деревьями, которая должна была вывести их на самый высокий берег днепровской кручи, где глазу открывался необъятный простор. Андрей любовался вековыми деревьями. Пока он жил безвыездно в родной степи, он был уверен, что нет красивее места на земле, как Дибривский лес над Волчьей; когда же во время войны очутился в Карпатах, считал, что ничто на свете не сравнится с красотой тех гор — со сказочным величием стройных смерек и могутной силой богатырей дубов, о которые разбиваются самые лютые бури — верховен. Теперь же, очутившись на днепровских кручах, под широколиственными раскидистыми ветвями столетних лип, он готов был признать, что нет, вероятно, на земном шаре такого щедрого красотой места, как этот приднепровский парк.

«А может, Андрей, не одна лишь природа определяет меру твоего восхищения? — задал себе вопрос Падалка. — Может, если бы Галина очутилась с тобой в пустыне, то и песчаная пустыня показалась бы тебе зеленым раем?»

— О чем думаешь, Андрейчик? — спросила Галина, заглядывая ему в глаза.

Андрей не успел ответить: навстречу им горделиво вышагивал невысокого роста гетманский старшина в синей форме. С первого же взгляда Падалка узнал в нем своего фронтового недруга Козюшевского.

Козюшевский сначала не обратил на них внимания — штатский костюм, последней моды соломенная шляпа, чистое, безусое лицо сделали Падалку неузнаваемым для тех, кто в продолжение нескольких фронтовых лет привык видеть его в военном мундире офицера. Зато Галину, хотя она была не в сером, с красным крестом, платье сестры милосердия, а в модном светлом наряде, бывший штабс-капитан Козюшевский узнал сразу, лишь только встретился с ней глазами.

— Кого я вижу! — воскликнул он, приятно удивленный. — Галина Батенко, наша наимилосерднейшая сестра!

— Да, я, господин штабс-капитан, — ответила она сдержанно.

— Очень, очень приятно! — Отдал честь Козюшевский, звякнул шпорами, хвастливо повел плечами, на которых еще не так давно поблескивали офицерские погоны. — Осмелюсь только заметить, многоуважаемая пани: не штабс-капитан, а полковник… — и вдруг запнулся, узнав Падалку. — Вы? — спросил настороженно, подозрительно оглядев его с ног до головы.

— Прошу, — поспешила отрекомендовать Галина. — Мой муж.

— В штатском? — Козюшевский не мог собраться с мыслями, его настороженность возрастала, желтоватые глаза придирчиво ощупывали человека, которого на фронте он так люто ненавидел. — Что случилось, поручик? Не воюете? О ком, оком, а о вас, Падалка, я был определенного мнения, что вы с теми…

Падалка снял шляпу, вытер платком повлажневший от волнения лоб.

— Я тоже, пан Козюшевский, не ожидал, что вы… именно вы, я же прекрасно знаю ваши политические взгляды, могли надеть эту форму нашего светлейшего…

«Сумасшедший, — чуть не вырвалось у Галины. — Что он говорит?»

— Удивляюсь, Андрей, — сказала уже вслух. — Неужели только ты можешь назвать себя подлинным украинцем? Господин Козюшевский, насколько мне известно, тоже нашей, казацкой нации. Возрождение украинской государственности не могло не затронуть патриотических чувств господина Козюшевского.

— Совершенно верно, — обрадовался заступничеству Козюшевский. — Да вы, пани Галина, будто в самую душу мне заглянули.

— Ведь пани Галина не присутствовала при нашем диалоге на станции Фастов, — не отступал Падалка. — Припоминаете, господин Козюшевский, как вы глумились над Украиной, над украинским народом. Да-да, припомните-ка собственные свои слова. Хохлами, мазепинцами обзывали…

— Ты, Андрей, очень примитивно мыслишь. Разговор на станции Фастов произошел три года назад. Срок немалый, во всяком случае вполне достаточный, чтобы изменился и сам человек и его взгляды.

Падалка круто повернулся к жене, увидел ее побледневшее, испуганное его излишней откровенностью лицо и, словно успокаивая ее, подумал: «Ох и посмеюсь я над тобой, если мне удастся до конца провести свою роль», — а вслух сказал:

— Я в такую перемену не могу поверить. Посудите сами, господин Козюшевский, поставьте себя на место светлейшего: гетман уверен, что у него на службе его единомышленник, что булаву ему помогают удержать наипреданнейшие поборники.

— Да как вы смеете подозревать меня в нелояльности? — возмутился Козюшевский. — А сами вы чем здесь занимаетесь?

Только сейчас Галине стало ясно, как ловко Андрей разыграл Козюшевского, с каким блеском выказал свой талант перевоплощения, заткнув в этой игре за пояс даже, ее, опытную подпольщицу. Она сообразила: тайна его успеха во внезапности наступления. Он не ждал, пока враг начнет штурмовать, а первый бросился на него, и тот вынужден был отступить.

— «Инструктор-организатор при всеукраинском товариществе «Просвита», — читает Козюшевский в небольшой коричневой книжечке, которую небрежным жестом протянул ему Падалка. — Не нашли себе лучшего дела. Вы ж, поручик, военный человек, а взялись за игрушки. Хоры, танцы, спектакли, просвещение. Наше ли это дело?

— Прошу прощения, господин Козюшевский, а вот светлейшему нравятся песни.

— Знаю, что нравятся. Да этим пусть бы себе интеллигентики занимались. А наше дело, — Козюшевский взмахнул рукой, точно саблей, — наше дело, дело рубак, воевать до победного конца.

— Я, полковник, люблю военную службу и мог бы послужить светлейшему, если б кто-нибудь замолвил за меня слово.

— Извольте, Падалка, я к вашим услугам. А еще лучше было бы, если бы вы пошли ко> мне адъютантом. — Козюшевский по-панибратски взял его за плечо. — Не заноситесь, поручик. Смотрите, недурная униформа! Аксельбантов себе навешали бы на грудь и… на Крещатик. По рукам?

— Я подумаю, полковник.

— Думайте, думайте, поручик. Завтра я вас жду.

Козюшевский отдал честь, поцеловал ручку Галине, назвал адрес штаба, где он будет ждать, и, позванивая шпорами, зашагал дальше.

Некоторое время Андре» и Галина шли молча, растревоженные встречей. Закурив папиросу, Андрей взвешивал последние слова Козюшевского — и тон, каким они были сказаны, и скрытое коварство в его прищуренных глазах, и то, каким простаком тот прикинулся. Нет-нет, не таким он знает Козюшевского; Козюшевский лишь форму сменил, а внутренне остался тем же, что при царе: хитрым, жестоким и… бездарным.

— А хорошо ты сыграл свою роль. Я даже сначала не поняла, испугалась, — призналась Галина.

— Но еще лучше сделал это он, — хмуро заметил Падалка. — Да-да, Козюшевский не поверил ни одному моему слову.

— Как это понять?

— А так, Галина: сегодня ночью он будет у нас. До вечера нам необходимо перебраться на другую квартиру.

Стефания ужаснулась, закрыла глаза ладонью: крутой поворот улицы, засаженной акациями, вывел коней на площадь, к небольшому кирпичному зданию волостной управы, напротив которой покачивались пятеро повешенных.

— Боже мой, — простонала она, останавливая коня.

Неожиданное зрелище неприятно поразило и Кручинского, хотя он, имея крепкие нервы вояки, реагировал на него не так болезненно, как Стефания. Он понимал, почему вырвался у нее этот полный отчаяния стон. Слишком много ужасов насмотрелась она на бесконечных дорогах Украины, особенно в этой неприветливой екатеринославской степи. Нежное женское сердце Стефании не может привыкнуть к подобной жестокости. Но что поделаешь, война есть война..

— Очевидно, они заслужили эту кару, — сказал негромко Кручинский тоном человека, который разбирается в законах войны.