Троцкий - Кармайкл Джоэль - Страница 60

Поражение крупнейшего рабочего движения в мире было настоящей катастрофой. Этот провал Коминтерна напомнил Троцкому неспособность Второго Интернационала остановить первую мировую войну — то, что привело к возникновению самого Коминтерна. Но было и различие в этих двух «предательствах», которое выставляло Коминтерн в еще худшем свете, чем Второй Интернационал. Поражение Коминтерна и немецкой компартии было явным следствием окостенения коммунистической верхушки в СССР и в Германии. Окостенение это было чем-то более страшным, чем измена марксизму, — оно внушало сомнения в справедливости самого марксизма. Идейное наследие немецкого рабочего класса испарилось буквально за одну ночь — с молчаливого согласия многочисленных, отлично подготовленных, хорошо вооруженных лидеров немецкой компартии и Коминтерна. Они не только не попытались бороться, но — что было с точки зрения Троцкого еще хуже, — даже не выразили возмущения.

Несомненно, Троцкий мог надеяться, что уж теперь к нему прислушаются. Его журналистские выступления могли повлиять хотя бы на образованную, независимо мыслящую элиту рабочего класса.

Увы, было наивным ожидать, что окостеневший Третий Интернационал признает свою ошибку. Система, которую вот уже несколько лет создавал Сталин, покоилась как раз на принципе его непогрешимости: почти божественные почести «гениальному Сталину» составляли фундамент ортодоксальной советской идеологии.

На первом же совещании Исполкома Коминтерна, состоявшемся после победы Гитлера, действия немецкой компартии были признаны достойными всяческой похвалы — словно победа Гитлера не имела ни малейшего значения; вопрос же о пересмотре политической линии не был даже упомянут. Более того, Исполком решительно запретил даже дискутировать по этому вопросу — и ни один из его членов не попытался возразить…

Троцкий был ошеломлен: хотя он давно уже считал Коминтерн живым трупом, он еще верил в жизнеспособность отдельных компартий. Теперь он вынужден был заявить: «Организация, которую не разбудил даже громовой удар фашизма, умерла и больше не воскреснет».

У него буквально опускались руки: все попытки оживить коммунистическое движение изнутри казались безнадежными. Приходилось думать о разрыве с Третьим Интернационалом.

Он оттягивал решение, как только мог. В июне 1933 года он почувствовал, что окончательно загнан в угол; он начал сколачивать новый — Четвертый — Интернационал.

Несмотря на все свои яростные нападки на сталинскую бюрократию, Троцкий по-прежнему считал ее «злокачественным наростом на теле рабочего класса, а не новым правящим классом». Главной причиной его раздражения был тот факт, что провалы только укрепляли культ Сталина, хотя бы потому, что его аппарат террора успешней всех удач маскировал эти чудовищные провалы. Поражение в Германии, где могущественную страну возглавил фанатичный враг Советского Союза, еще более укрепило положение Сталина — теперь в нем нуждались отчаянней, чем прежде. В результате победы Гитлера число сторонников Сталина, пусть и не всегда поклонников его культа, возросло. Либералы всегда были податливы к советской пропаганде, а со времени гитлеровского триумфа Советский Союз стал единственной надеждой многих тысяч доброжелателей, число которых только увеличилось, когда Сталин, в качестве запоздалого ответа гитлеризму, выдвинул идею Народного фронта (означавшую отказ от прежней тактики бойкота социал-демократии).

Троцкий пожинал то, что вынужден был сеять и сеял с искренним энтузиазмом с момента своего присоединения к большевикам. Признав Ленина, признав партию «единственным инструментом истории», он сам себя загнал в безвыходную ловушку. Теперь он оказался в положении, в котором ему суждено было оставаться до конца дней: его сметали в сторону могущественные силы, с которыми не шли в сравнение ни его личное влияние, ни его способности к анализу событий.

Советский режим развивался не так, как он предсказывал; организованное рабочее движение оставалось равнодушным к его идеям. И вдобавок культ «гениального» Сталина расцветал пышным цветом. Отчаяние толкнуло Троцкого на создание нового Интернационала. Но и теперь он не думал, что разрозненные группы его сторонников смогут сами стать этим Интернационалом. Он все еще не решался провозгласить совершенно независимую организацию — его сторонники были слишком немногочисленны и маловлиятельны. Короче, внутри старого движения Троцкий был изолирован, а вне его — не имел опоры.

Другим важным предметом его размышлений в этот период была Испания. В апреле 1931 года испанская монархия уступила место назревшей республиканской форме правления; это сопровождалось социальными волнениями (сходными, по мнению Троцкого, с русскими событиями 17-го года) и — уже под конец жизни Троцкого — установлением, диктатуры Франко. С точки зрения Коминтерна испанские события следовало считать противоположностью немецких — здесь происходил явный сдвиг влево. Тем не менее Коминтерн, одержимый тогда манией борьбы с социал-демократией, подошел к обеим ситуациям одинаково. Точно так же, как немецкие коммунисты не придали значения конфликту между нацистами и Веймарской республикой, коммунисты в Испании игнорировали столкновение между республикой и монархией. Поэтому не был даже поставлен вопрос об использовании компартией этого столкновения: партия не проявила ни малейших амбиций. Коминтерн считал Испанию слишком отсталой страной, чтобы можно было говорить о диктатуре пролетариата. Такие разговоры напоминали теорию перманентной революции Троцкого, которая теперь была объявлена величайшей ересью. Между тем Троцкий предсказывал, что разъединяющие испанское рабочее движение разногласия его руководителей могут привести к победе фашистов; он изо всех сил призывал к единству. Как и в Германии, его пророчества оправдались, — но это было его единственным горьким утешением.

Осенью 1932 года исполнилось три с половиной года этой безумно напряженной жизни в изгнании. До сих пор Троцкий ни разу не покидал Турцию, да и в Стамбуле побывал только раз или два — посетил Айя-Софию и навестил зубного врача.

С приближением годовщины Октября он попытался разжать капкан — отправиться в Копенгаген, чтобы выступить перед студенческой социал-демократической аудиторией. У него и раньше было несколько приглашений, но ему не выдавали визу; на этот раз, однако, датское социал-демократическое правительство расщедрилось. Троцкий надеялся, что сумеет воспользоваться этим, чтобы не возвращаться в Турцию.

Увы, это оказалось лишь короткой передышкой.

В середине ноября он выехал в Европу, выдавая себя за «господина Седова, без определенного подданства». Разумеется, о его поездке сразу же раструбили; вся европейская пресса строила догадки о намерениях «пленного льва»; «Правда» раздраженно назвала его «сбежавшим львом».

В Афинах ему не разрешили сойти на берег; Помпеи он посетил под охраной полиции; в Марселе его не спустили с корабля — пришлось нанять моторку, высадиться за пределами порта и проехать через Францию без остановки (впрочем, в Париже ему разрешили выйти — на один час!). Корреспонденты, которые пытались его перехватить, настигли его только в Дюнкерке, где он садился на корабль, идущий в Данию.

В Дании он был помехой для всех — особенно, конечно, для его социал-демократических хозяев. Ему было приказано высадиться вне Копенгагена и проехать в город как можно незаметней — «с черного хода», как выразилась ведущая датская газета «Политикэн». Коммунисты подняли яростный и глумливый вой; датские монархисты объявили его «убийцей царской семьи» (русская царица была отпрыском датской королевской фамилии); с другой стороны, советский посол в Дании выразил неудовольствие своего правительства.

Недельное пребывание в Копенгагене не ознаменовалось никакими особыми событиями. Троцкий дал несколько интервью и сделал радиопередачу для Соединенных Штатов. Было много разговоров в тесному кругу, который вскоре значительно расширился после приезда 25 сторонников из Германии, Франции и Италии. Это была фактически импровизированная международная конференция.