Страницы жизни и борьбы - Стасова Елена Дмитриевна - Страница 14

— Что ты наделала!

— А в чем дело?

— Знаешь, я пришел к товарищу, — он стал так на меня смотреть, что мне стало страшно!

И жестом он показал, как Владимир Ильич прищурил левый глаз, а правым стал смотреть через растопыренные пальцы. Действительно, у Владимира Ильича была такая манера. Только во время последней его болезни было установлено, что у Владимира Ильича один глаз близорукий, другой — дальнозоркий, и, прищуривая один глаз и ставя перед другим глазом растопыренные пальцы, он как бы корректировал свое зрение. А так как взгляд у него был действительно очень острый, казалось, что он вас пронизывает насквозь. Пришедший к Ленину смутился, но потом со свойственной ему горячностью увлекся и рассказал все Владимиру Ильичу. На его упрек, почему я не сказала, что посылаю его к Ленину, я ответила:

— Зачем было говорить тебе? Узнав, что я посылаю тебя к Ленину, ты стал бы сочинять свой доклад, вместо того, чтобы все рассказать ему просто и ясно, как мне рассказывал.

Первая легальная маевка в моей жизни была в Гельсингфорсе. Финская социал-демократия существовала легально. Секретарем организации и редактором газеты «Tyomyes» был тогда т. Сирола.

Шли мы на маевку вместе с финским товарищем, впервые пошедшим на демонстрацию, — Вальтером Ивановичем Шеберг. Демонстрация направилась в Доюргорден (что соответствует берлинскому Тиргартену; никаких зверей в этом парке, как и в берлинском, нет). Это был излюбленный парк, куда собирались жители Хельсинки погулять. Демонстрация прошла с огромным подъемом и организованностью. В ней принимали участие и «активисты» и финская Красная гвардия во главе с капитаном Куком. В Финляндии еще не сошла волна подъема после 1905 года. Революционные традиции по существу только еще воспринимались от нас, большевиков, финскими руководителями.

После демонстрации пели революционные песни, а потом, разбившись на группы, разбрелись по парку, делились воспоминаниями, говорили о недавнем убийстве Гапона, о всей гапоновщине и т. д.

По окончании съезда я передала работу по переправе «Черту», а сама вернулась в Питер и вплоть до ареста 7 июля 1906 г. была секретарем Петербургского комитета вместе с Раисой Аркадьевной Карфункель (от меньшевиков). После Объединительного съезда Петербургский комитет был объединен.

Весной 1906 г. партия проводила кампанию по выборам в первую Государственную думу. По сути дела большевики проводили бойкот Думы. В числе докладчиков был в моем распоряжении Владимир Ильич. Карфункель часто мне говорила: «Какая ты счастливая, что у тебя есть такой оратор, как Владимир Ильич. У меня такого оратора нет».

Когда я вызывала Владимира Ильича на явку, чтобы послать его на собрание, он всегда точно являлся, а после выступления всегда приходил на явку и докладывал — сколько человек было на собрании, какие вопросы были заданы и какие недостатки он заметил в организации, где выступал.

Второй арест и высылка

Этим же летом Петербургский комитет проводил конференцию, заседания которой проходили сперва на Загородном проспекте, в помещении Союза инженеров-путейцев, потом в Териоках (ныне Зеленогорск). Последнее заседание должно было состояться на Английском проспекте, насколько помню, в помещении Союза горных инженеров. Это заседание не состоялось, так как не собрался кворум. Я и Карфункель, как секретари ПК, уходили последними. С нами оставался П. А. Красиков. Вышли мы из помещения и видим, что готовится облава. Перед нами была масса городовых и жандармов. Мы сразу разделились, как бы не имея никакой причастности друг к другу. Однако нас всех троих задержали и отвели в участок, а потом я попала в тюрьму Литовского замка.

Была с нами одна эсерка (имя ее забыла), которая болела, но ее никак не хотели поместить в больницу: Мы пользовались общей прогулкой в саду тюрьмы. Вот мы и решили устроить забастовку — не уходить с прогулки, пока нам не дадут обещания поместить товарища в больницу. Началась беготня начальства, уговоры, но все тщетно. Мы требовали, чтобы пришел прокурор. Наконец, он явился — и наше требование было удовлетворено.

Во время моего пребывания в Литовском замке меня навещал и приносил передачу лакей, служивший у моих родителей, Роман Васильевич Смирнов. Он очень меня любил и несколько раз выручал. Находя запрятанные мною листовки, он приносил их мне. Его потомки и по сей день живут в Ленинграде. Они разыскали меня и до сих пор переписываются со мною. Они хорошо помнят, как Роман Васильевич заботился обо мне.

В Литовском замке наша женская политическая камера установила строгий режим в смысле использования дня. Были часы, когда мы по очереди читали вслух всей камере. Вспоминаю, что читали А. М. Горького. Были часы полной тишины, но в камере было тесно — нельзя было разложить книги и тетрадь для записи. Мы добились того, что двум из нас позволяли заниматься в соседней камере, где нас запирали.

Вскоре после нашей забастовки нас всех из Литовского замка перевели в разные тюрьмы: кого в Дом предварительного заключения, кого в пересыльную тюрьму.

Меня перевели в предварилку. Опять общая камера. Сидела в этой камере со мною племянница Менделеева, эсерка. Она уже несколько ночей подряд дежурила у заключенной, душевнобольной, и совершенно измоталась, обессилела. Она попросила меня подежурить одну ночь у больной, так как вопрос о переводе ее в больницу разрешен, но технически еще не выполним. Прекрасно помню эту ночь. Когда я пришла в ее камеру, заключенная радостно приветствовала нового человека. И сразу она стала рассказывать мне о себе, о своей жизни, и все шло как будто гладко, но, дойдя до определенного момента, она остановилась, сказала: «Я устала». И вдруг, посмотрев в окошко, спросила: «Ведь это голубь пролетел?». Я ответила: «Да, голубь». «Так ведь я понимаю, что у меня перед глазами!» И опять начался старый рассказ о жизни и опять вопрос о чем-то из окружающего и снова: «Так я же не сумасшедшая!». На следующий день ее увезли при помощи Менделеевой в тюремную больницу.

Через несколько дней до нас дошел слух о том, что в пересыльной тюрьме дежурный солдат застрелил одну заключенную, которая взобралась на окошко. Было решено провести демонстрацию протеста, а именно отказаться от прогулки, от посещений и занавесить окна в знак траура. Так мы и сделали все, сидевшие в общих камерах и в одиночках. Я в ту пору уже сидела в одиночке. Конечно, пришедшие на свидание к заключенным и не повидавшие их всполошились, и наша демонстрация получила широкую огласку, чего мы и добивались.

Просидела я в Литовском замке и в Доме предварительного заключения до сентября. А так как у меня, кроме статьи для легальной нашей газеты «Эхо», ничего не нашли, то меня только выслали из Питера. Я уехала на юг — в Сухуми. Отец хлопотал об отмене запрещения мне жить в Питере. И вот в январе 1907 г. я опять в Питере. Меня вызвал к себе градоначальник и добивался от меня слова, что я не буду заниматься революционной работой. Я на все его вопросы отвечала так неопределенно, что он не мог сделать никаких выводов и отпустил меня. Конечно, работы я своей не оставила и снова секретарствовала в Петербургском комитете.

В Тифлисе

Вскоре я заболела туберкулезом и весной 1907 г. уехала в Тифлис. Летом была в Абастумане, а с осени стала заниматься уроками (для заработка) и нелегальной работой в Тифлисской организации партии — в качестве агитатора и пропагандиста в рабочих кружках.

Однако вскоре мне пришлось отойти от этой работы, так как у меня возникли разногласия с местными руководителями по вопросу об отношении к экспроприациям и террористическим актам.