Киевские ночи
(Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович - Страница 69

— Не знаю… — Ольга растерянно хлопала глазами. Стояла перед ним живым воплощением детской беспомощности. — Не знаю.

Он засмеялся:

— Как это не знаешь? Где твои папа-мама? Куда идешь? — Мазниченко сыпал беспорядочными вопросами, с любопытством глядя на нее.

И она смотрела на Мазниченко — он стал еще стройнее, еще красивее — или, может быть, ему так идет синий костюм? Непослушная соломенная прядь взлетала над высоким лбом. Тот самый Андрей Мазниченко, свой парень, которого знал весь институт.

— Почему ты не уехала?

— Я… уезжала. С мамой. Отец ведь на фронте. Наш эшелон стоял долго-долго. Мне захотелось мороженого. Пока я болталась, эшелон ушел…

Мазниченко рассмеялся:

— Ну и блажная девчонка! Мороженого ей приспичило…

Ему было приятно смотреть на смущенную Ольгу.

— Хороши шуточки. Потеряла маму. А что теперь? — Сознание превосходства, вообще свойственное ему, сейчас еще больше тешило его. — Кажется, взрослый человек! Без пяти минут инженер… Ну, и что же ты делала?

— Что делала? — Ольга пожала плечами. — Сперва думала в ополчение идти. Помнишь, я хотела бросать бомбы, стрелять…

— Ну и что? — смерил ее насмешливым взглядом Мазниченко.

— Мне обещал один. Но на деле он хотел только целоваться.

Мазниченко снова рассмеялся.

— Ну, хоть это тебе удалось?

— Фу-у, он был противный…

— Ох, Ольга…

Ему стало весело, легко. Шел по улице рядом с этой беззаботной недотепой и болтал что придет на язык. Не хотел ни о чем вспоминать. Забыл обо всем.

— Как же ты жила? Жевать-то что-то надо…

— Жевала, — засмеялась Ольга. — Сухарики, картошку… Кое-что продала, меняла. На базаре меня все знают.

— Вот как! А дальше?

— А дальше? — переспросила Ольга и вдруг с жаром предложила: —Давай, Андрей, пойдем в актеры! Ты как будто играл в драмкружке? Немцы открывают театр. Слышал? Будешь первым любовником, донжуаном, а я тебя приревную и застрелю.

— И теперь стрелять хочешь? — он помрачнел, крепко сжатые губы скривились.

И Ольгино лицо на диво изменилось, стало замкнутым, суровым.

— Да. С первого дня войны я хочу стрелять.

Мазниченко промолчал. На какого черта ему эта девчонка? Но он машинально шел и слушал. На улице было мало прохожих. Мазниченко не смотрел на них.

Он вынул из кармана пачку папирос и зажигалку. Щелкнул. Прозрачный дымок поплыл перед его глазами. Вдруг что-то вспомнил, хлопнул ладонью по другому карману.

— О, я тебя сейчас угощу, — и протянул ей шоколад в пестрой обертке.

«Немецкий!» — мелькнуло в голове. Ольгу замутило.

Несколько часов она, таясь, следила и ждала, пока он выйдет на улицу один.

Она ходила и ходила. Сколько часов она ждала? У нее уже кружится голова. От голода или от нервного напряжения?

— Нет-нет! — она с отвращением оттолкнула его руку.

— Ешь, дуреха…

— Не могу. Меня от сладкого тошнит, — резко сказала Ольга.

Мазниченко посмотрел на нее и ничего не сказал. Сейчас он пошлет ее ко всем чертям — и конец. Пускай не попадается ему больше на глаза — пустая да еще капризная девка, ветер в голове.

— Вот что, Мазниченко, — твердо заговорила Ольга. — Я искала тебя не для того, чтоб тары-бары разводить. Помнишь нашу последнюю встречу и разговор? Это было, кажется, в августе…

Мазниченко взглянул на нее настороженно.

— Кое-что помню…

— Жаль, что только кое-что. Так вот — я обращаюсь к тебе, как комсомолка к комсомольскому активисту. Ты подпольщик, ты должен мне помочь.

— Чем помочь? — его холодный взгляд скользнул по ее лицу.

— Возьми меня в какую-нибудь группу. Дай задание. Я все сделаю.

В глазах его мелькнуло удивление, сменившееся откровенной насмешкой.

— Думаешь, это безделка? Игрушечки? А что, если снова мороженого захочется? Ты же маму из-за стаканчика мороженого потеряла…

Глаза его вспыхнули, высокий лоб прорезала сердитая складка.

Ольга побелела. Острой болью пронзила мысль. «Сумасшедшая! Что я о нем подумала! Я тоже поддалась этой заразе недоверия. Может быть, так и следует? Может быть, ему это поручили? Немцы на квартире, часовой, а он с ними запанибрата и делает наше дело. Что я натворила? Что я могла натворить?»

Она остановилась и ошеломленно смотрела на него — Теперь и впрямь растерянная, смущенная девчонка.

— Ну, что ж ты стоишь? — спросил Мазниченко.

Они шли какое-то время молча. Не то что идти, лететь она готова была, сбросив страшный груз. Даже пожалела, что не взяла кусочек шоколада…

— Андрей, — взволнованно заговорила она. — Ты должен мне помочь. — Хотела схватить его за руку. Она тонет— и вот спасательный круг. — Ты тогда говорил…

— Мало ли что я говорил! Все говорили. Корчили из себя героев.

«Что я хочу от него? — думала Ольга. — Он не может мне открыться. Но где, где мне искать помощи?»

От одной мысли, что она должна вернуться в свою холодную комнату и снова ждать, ей стало жутко.

— Андрей, ты должен мне помочь.

— Сиди и не рыпайся. Вот тебе мой дружеский совет.

— Если бы ты знал… — Голос ее прервался… — Иначе невозможно. Есть подполье, и ты должен…

— Какое подполье! — прошептал Мазниченко. — Расписали, наобещали… Разве ты не знаешь, что творится в Киеве? — Голос его сорвался. — Все развалилось. Все! Что можно сделать против такой силы? Что? Они все видят, все знают… У них железная рука. — Его трясло от злости, от мстительного желания напугать эту упрямую девчонку. — Всех выловили и передушили, как цыплят…

Она потрясенно смотрела в его побелевшие глаза.

— Всех? А ты?

— Чего тебе надо от меня? — крикнул Мазниченко. — Я жить хочу, понимаешь? Жить хочу! Ты это понимаешь?

Ольга перевела дыхание, приглушая щемящую боль.

— Понимаю, — едва шевельнула бескровными губами. — Ты хочешь жить. И не как-нибудь — с шоколадом…

Вспышка миновала, Мазниченко шел, опустив плечи и глядя под ноги.

— Все тогда трепались кто во что горазд, — сказал он вяло. — Вспомни… Строили из себя героев. «Будем воевать на чужой территории… Победим малой кровью». А что вышло?

Много раз слышала теперь Ольга, как люди вспоминали эти громкие заверения. Иные — с болью и недоумением. А иные — с откровенным цинизмом, как вот Мазниченко. «Я плюну ему в глаза!» Но она овладела собой. Еще не все сказано.

Ольга уже была спокойна.

— Что значит жить, Мазниченко?

Он искоса взглянул на нее:

— На философию потянуло?..

Она не слушала его. Ее мучила мысль: «Неужто никто никогда не узнает об этом разговоре? Никто и никогда?..»

И как в давние школьные годы, ей захотелось сверхчеловеческим усилием преодолеть границы возможного и сделать так, чтоб Мазниченко могли услышать Максим и дядя Матвей.

А мысли Мазниченко метались по другому кругу: «Неужели когда-нибудь кто-нибудь узнает обо всем, что было? Свидетелей нет. Их не может быть… Гестапо — это все равно, что тот свет. С того света еще никто не возвращался… А в случае чего — я оправдаюсь. Я буду преданно работать, не жалея сил. Я тоже мучился! И мне несладко было…»

Тех свидетелей не будет. Но, может быть, следует подумать о других — свидетелях защиты? И Мазниченко улыбнулся Ольге, приветливо и даже весело:

— Послушай, Оля! На кой нам разводить всякую скучную философию? Мы молоды, здоровы, слава богу, — что нам надо? Немножко радости, всего немножко… Ведь молодость не вернется! Есть такая песня…

Он знает, как завораживает девушек его взгляд, его приглушенный, как бы проникнутый внезапной страстью голос, они теряются, они тают… Этой тоже не много нужно. Ветер в голове.

— Оля! — он коснулся ее руки. — Приходи ко мне. Есть патефон. Дружок придет — он ловко у немцев шоколад и консервы выманивает. Приходи?

— Приду — ну и что? — как бы не понимая, смотрела на него Ольга.

— Как «что»? Посидим, развлечемся.

— Поцелуемся разочек…

Мазниченко засмеялся. Он так и знал. Только пальчиком помани…

— Может, и не разочек, — смеялся он. Соломенная прядь трепетала над чистым лбом. Сверкали белые зубы.