Киевские ночи
(Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович - Страница 109

— Погодите, — перебил его Крушина. — Высыпал, как из мешка… О Наталке я все знаю. Потому и взял ее к нам. Я уверен, что из этой девчины выйдет отличная пролетарка. И комсомолка. Ты согласен, поэт?

Дробот радостно закивал головой и так же внезапно, как появился, выбежал из комнаты, даже не взглянув на Марата.

— А ты? Ты согласен?

В глазах редактора мелькнули лукавые искорки, они обожгли Марата. Едва сдерживая злость, он ответил:

— Нет, не согласен. Она за то время набралась кулацкого духа. Бытие определяет сознание!

Крушина покачал головой:

— Приложил аршин — сразу и видно? И сознание, и бытие?..

Он вздохнул, взял рукопись, перелистал странички.

— Аршин в портняжьем деле вещь очень важная. Да и то говорят: семь раз отмерь… А в политике?

Марат вспыхнул. «Он что — на моего отца намекает?» И хотя понял, что Крушина думает совсем о другом, в груди у него заворочалось что-то тяжелое и жгучее.

— Вот ты пишешь, — Крушина опять перевернул листок, — «идея коллективизации», «идея социализма». И вот здесь. На каждой странице… Но ведь идея не существует сама по себе. Идея, друг мой, для людей. А когда я читал твою статью, то мне начало казаться, что это божество, которому надо приносить священные жертвы.

Марат, понурившись, молчал.

— Подумай хорошенько обо всем, что мы говорили, — закончил Крушина, протягивая рукопись. — Возьми, перечитай и — уже без горячки — поразмысли над каждой строкой.

Марат взял свою рукопись и вышел.

В красном уголке типографии должно было начаться открытое партийное собрание. Здесь были и сотрудники редакции, коммунисты ее входили в типографскую партячейку.

Толя Дробот уже, наверно, с полчаса сидел у окна с наборщиком Геннадием Тарасюком. Гена тоже увлекался поэзией, и они, перебивая друг друга, говорили о своем: Сосюра и Маяковский, чьи-то стихи в «Комсомольце Украины», в журнале «Молодняк».

У другого окна — Степан Демидович и Григорий Таловыря, ночная птица, с дотошностью исследователей разглядывали гранки последнего номера газеты. Они тихо, вежливо, но не уступая друг другу, спорили: где же та щелочка, сквозь которую проникла ошибка? На третьей полосе вместо «бураки» проскочило «дураки».

Игорь сидел где-то в задних рядах и издали, вытянув шею, смотрел на Крушину и на крепкого усатого человека. Они оживленно разговаривали, смеялись и похлопывали друг друга по плечу. Усатого дядю знали все — это был Трофим Денисенко, старый рабочий типографии, который уже больше года, в числе двадцатипятитысячников, работал в деревне. Организатор колхоза и его первый председатель. Игорю хотелось подойти ближе, послушать интересный разговор, но Крушину и Денисенко окружили плотным кольцом. Надо было раньше. «Вот так со мной всегда, — думал он, — я и вправду растяпа…»

Марат сидел у дверей. Сейчас придет Плахоття, и он ему скажет. Тревога сжимала грудь. Сегодня решается дело особой важности. Такого дня еще не было.

Он старался не смотреть в ту сторону, где стоял Крушина. Никаких колебаний! Сегодня Стальной должен сказать все. Именно здесь, на этом собрании. Впрочем, как он ни убеждал себя, сомнения и решимость набегали волнами: то холодной, то горячей.

Хотя Марат специально следил, Плахоття чуть не проскользнул мимо. Пришлось схватить его за рукав.

— На минутку!

— Горит?

— Горит! — хрипло выдохнул Марат.

— Ну, что случилось?

— Письмо селькора пропало! — взволнованно прошептал Марат. — Его выкрала Наталка Дудник. Никто другой…

— Что? — Плахоттю передернуло. — Это точно?

— А куда оно могло деваться? Письмо было у меня в столе.

— Зачем оно ей?

— Как зачем? Там об ее отце… Раскрыть псевдоним.

Плахоття нахмурился и уже на ходу бросил:

— Поговорим в редакции.

— Погоди…

Но тот уже протискивался вперед.

Марат сел рядом с Игорем.

За столом, покрытым красным полотнищем, — секретарь партийной ячейки Гулый. Он открыл собрание и предложил избрать президиум. Раздались выкрики:

— Денисенко…

— Гулый…

— Марат Стальной…

— Таловыря…

Гулый поднял руки:

— Минуточку… Две кандидатуры не подходят. Во- первых, Гулый. Я недавно был в президиуме. Во-вторых, Марат Стальной. Он кандидат. А порядок такой — избираем действительных членов партии.

— Молодой! — добродушно сказал Крушина. — Еще насидится в президиумах.

Кто-то засмеялся. Кто-то крикнул: «Товарища Плахоттю!»

Марат, покраснев до слез, низко опустил голову. Ему казалось, что все с усмешкой смотрят на него: «Еще насидится!..»

Плахоття сел у края стола, придвинул к себе бумагу. Таловыря встал и торжественно объявил:

— Сегодня наш уважаемый представитель на фронте коллективизации Трофим Яковлевич Денисенко отчитается в своей работе на селе. Прошу внимания! И вас прошу, товарищ Денисенко.

Есть люди, обладающие счастливым даром, благодаря своему душевному богатству, жизненному опыту и заинтересованности в общественных делах, говорить и на многолюдных собраниях так же, как в откровенной беседе с ближайшим другом.

Таким талантом был наделен старый печатник Трофим Денисенко.

Все то, что многим казалось будничным делом, вставало в его рассказе живой картиной жизни, полной сложных противоречий и трудностей.

Денисенко наградили такими аплодисментами, что он смутился и замахал руками.

— Да что я вам — оратор?..

Именно с этого и начал Крушина, который выступил первый.

— Нам записных ораторов и не надо. А чего же надо рабочему человеку? Прежде всего и раньше всего — говори сущую правду. Не выкладывай одни сладенькие фактики, потому что есть и горькие. И не пой аллилуйю, что, мол, только бы нам сплошную коллективизацию, а там уж катайся как сыр в масле… Товарищ Денисенко говорил с нами по-большевистски правдиво, за это ему великое спасибо. Знаем. Тяжело там было. И темнота, и кулацкая брехня. Какой-то мерзавец амбар поджег — что будешь сеять? А там — этого Денисенко не рассказал, но я по секрету дознался — и такое дело вышло: сердитая баба кочергой замахнулась… Всяко бывало. Не гладкой дорожкой выпало идти. Теперь мы понимаем, что такое двадцатипятитысячник, пролетарский полпред на селе. Он должен быть хозяйственником и политиком, воспитателем и дипломатом, и первым советчиком для людей, и желанным гостем в каждой хате. А это тоже не простая штука — в каждой хате тысячи вопросов. Не увильнешь в сторону, не слукавишь…

Крушину слушали. Как всегда, между ним и слушателями пробегал невидимый ток сопереживания — равнодушных не было. Незаметно он поворачивал разговор от будничных и ежедневных дел, подымая круто вверх, и вот — высота! Над будничным и ежедневным — широкие горизонты, новые пути — тоже нехоженые и нелегкие. Такими идти…

— Ты чего хмуришься? — наклонился к Марату Игорь.

Тот сердито отмахнулся: помолчи! В эту минуту он был уверен в своей правоте. «Пугает трудностями… Нелегкими путями. Так и скажу. Никаких колебаний!»

Крушина заканчивал речь:

— Хорошие и наилучшие слова — это все-таки только слова. Мы должны делом помочь нашему двадцатипятитысячнику. Делом! Об этом надо потолковать… А теперь, товарищи, хотя мне и очень жаль, но я должен идти. Люди ждут. Ничего не поделаешь… О, чуть не забыл. Очень прошу Трофима Яковлевича от имени всей редакции написать нам статью. Без этого не отпустим.

Он пожал руку Денисенко и заторопился: дела, дела…

Какое-то мгновение Марат растерянно смотрел ему вслед. Ушел! Незримая тяжесть упала с его плеч, но тут же обступили сомнения: можно ли выступать, если Крушины нет? Марат не видел и не слышал никого. Сказать? Не сказать? «Ага, сдрейфил…» Нет, он не сдрейфит, не спрячется в кусты. Да и поздно отступать. Ведь главное уже сделано: заявление он отнес еще утром…

А тем временем на собрании шел разговор о шефстве, о библиотеке для села, о ремонтной бригаде.

Марат сорвался с места: прошу слова!

Он подошел к столу президиума бледный, весь напряженный, как сжатая пружина. Обвел глазами большую комнату, не различая лиц, и охрипшим голосом начал: