Выстрелы в Сараево
(Кто начал большую войну?) - Макаров Игорь - Страница 47

Конечно, непримиримость Артамонова, будь то к экстремистским методам «Черной руки» или к интригану Гучкову, не следует преувеличивать. Еще менее в том был замечен Гартвиг. Балканский коловорот стал их судьбой, их фатумом…

И сейчас, десятилетия спустя, эти имена — Гартвиг, Артамонов — снова соседствуют в разноязычных публикациях к столетию Сараевского покушения. Снова скрещиваются копья, снова одни их сажают на скамью подсудимых, другие поминают с благодарностью.

И последнее пристанище нашли они рядом, на белградском Новом гробле. Правда, могила Гартвига на видном месте и вполне ухожена, а где место упокоения Артамонова мне никто подсказать не смог, даже сотрудница панчевской библиотеки Несиба Палибрк-Сукич, лучший знаток жизни русской эмиграции в этом придунайском городке. Русская больница в Панчеве, где умер от ран наш полковник, сохранилась; сейчас здесь школа, но выглядит она не только снаружи, но и изнутри совершенно как лазарет; тут даже пахнет лекарствами. Последний приют для сотен и сотен русских… Ушедших, но завещавших нам любить и сохранить Россию.

Пока я раздумывал, как завершить эту главу, пришло письмо от Ю. Сербского, высказавшего довольно необычную просьбу:

Будет возможность, попробуйте узнать у кладбищенских надзирателей, посещает ли кто могилу Гартвига? Мы с Л. А. Верховской несколько лет назад сделали эксперимент: на Новодевичьем кладбище на могиле Кедровых (родственников Верховских) оставили в бутылочке записку с нашими телефонами. Через несколько месяцев потомки Кедровых откликнулись!..

Увы, я уже пробовал обращаться к кладбищенским смотрителям в поисках могил М. В. Родзянко и генерала М. В. Алексеева: они похоронены на том же кладбище, но не на главных аллеях. Нет, сербы давно забыли дорогу к русским могилам. Ни Родзянко, ни генерала Алексеева нет даже в электронной памяти кладбищенских компьютеров. За справками посылают к настоятелю Русской церкви Св. Троицы, на другой конец города, а тот далеко не всегда рад непрошеным гостям…

Нет, милостивый Николай Генрихович, все же славянофильский соблазн — опасная штука. Да и неблагодарная. Иначе бы не исчезла улица вашего имени в потемках веков.

В австрийской и немецкой публицистике прошлых лет хватало спекуляций на тему отношений Гартвига и Артамонова. В поиске «русского следа» авторы таких фантазий рассуждали в духе гоголевского героя: давай сюда и веревочку, в дороге все сгодится. Вот, например, как по-свойски разделался с нашими дипломатами Ганс Бауер.

В своем просербском поведении Гартвиг был поддержан военным атташе, который состоял при нем (Артамонов никогда не был сателлитом Гартвига. — И. М.). Помянутый, полковник Артамонов, быстро вступил в служебное и общественное соприкосновение с Димитриевичем. Между двумя офицерами (Гартвиг не был военным. — И. М.) скоро установились отношения доверия. Русский полковник был посвящен в деятельность «Черной руки», он одобрял ее планы и поддерживал ее пропаганду в Австро-Венгрии денежными средствами. Когда же, наконец, сербские националисты замахнулись для последнего удара, то Димитриевич снова доверил план покушения русскому военному атташе… Получив столь серьезное известие, Артамонов попросил дать ему срок, чтобы передать эту информацию своему правительству. Через несколько дней с одобрения других членов «Черной руки» он объявил: «Идти только вперед! Если на вас нападут, вы одни не останетесь!» (Эта легенда кочует из статьи в статью, из книги в книгу. А запустил ее масон Божин Симич со слов революционера-эмигранта В. Сержа. Между тем обещание Артамонова, чиновника средней руки, ничем не обязывало Россию. — И. М.).

Артамонов после войны продолжал жить в Белграде, высоко почитаемый югославским правительством, которое не могло не чувствовать себя обязанным ему. (Штрандман в своих мемуарах жалуется, что и его, и Артамонова в 30-е годы уже игнорировали и не приглашали на важные государственные мероприятия. — И. М.). Он не подвергал сомнению эти доводы «Черной руки» (вероятно, так и было до момента выхода книги Бауэра в 1930 году. — И. М.).

Остается неясным, в какую инстанцию своего правительства обратился Артамонов за ожидаемой информацией. При двойственном положении военного атташе следует принять во внимание два органа: русское посольство в Белграде и военное министерство в Петербурге со стоящей за ним военной партией под руководством великого князя Николая Николаевича. Ни с той, ни с другой стороны «Черная рука» угрозы своему положению не испытывала…

Вопрос о том, насколько детально официальному Петербургу был известен план покушения 28.6.1914, остается открытым. Во всяком случае, русское правительство несет большую часть моральной ответственности за Сараево. Ибо Гартвиг и Артамонов, вероятно, нарушили непосредственные указания своего министерства иностранных дел, если не только не обуздали сербов в их националистических притязаниях, но даже внушили им надежду на безусловную поддержку со стороны царской империи[254].

Отстранимся от спекулятивных построений и попытаемся представить себе положение Гартвига (об Артамонове мы уже достаточно сказали) в последние недели перед Сараевским покушением.

Десятую годовщину мировой войны один из старожилов русского Белграда журналист Алексей Ксюнин[255] решил отметить изданием небольшой памятной книжицы. Денег у него было мало, и на большее он не мог рассчитывать. Своими воспоминаниями с ним поделились далеко не самые известные сербы и один его русский приятель, подписавшийся просто: Е. Егоров. Так бы и канула в лету эта неказистая с виду брошюра под трогательным названием «Кровь славянства», если бы не одно трагикомическое обстоятельство: ветеран сербской политики Люба Йованович из сострадания к тяжкой судьбе беженца Ксюнина не смог отказать ему в просьбе поучаствовать в подготовке юбилейной книжицы. Но из-за текущих дел браться за перо политику было недосуг, и тогда он нашел выход: достал из укромного уголка свои записи, сделанные по свежим следам событий. Спустя год Йованович писал:

В том, что часть этой рукописи ныне все-таки опубликована, виновата, если хотите, моя слабость: я хотел непременно сдержать слово перед человеком, который в моих глазах имел много качеств, заслуживающих мои симпатии: эмигрант (как и я), долго был нашим союзником в войне, освободившей мое отечество, и вдобавок русский, а значит, страдалец, который с великим трудом зарабатывает свой кусок хлеба[256].

Этим очерком со скромным заголовком «После Видовдана 1914 года» Ксюнин и «выстрелил», даже не предполагая, куда залетит снаряд. А разорвался он не в Белграде, где после выхода сборника, как говорится, и ухом не повели (тут никого не интересовали печатные чудачества русской эмиграции), и не окрест, а в далекой Англии! Шум подняла некая госпожа Дурам, читавшая лекции в Британском институте по международным вопросам. Уже в декабре 1924 года вышли первые печатные комментарии к очерку Йовановича, а 27 декабря известный историк Сидней Фей[257] рассуждение об очерке Йовановича сделал «изюминкой» своей лекции перед годовым собранием Американского исторического общества (в присутствии нескольких сотен историков из разных краев Америки). Немцы быстро смекнули, что нашелся наконец хороший повод потребовать ревизии Версальского договора, взвалившего на них вину в развязывании Первой мировой войны. В Лондоне против немецкого реваншизма восстал У. Сетон-Уотсон, заслуживший в известных кругах неофициальный титул «отца Югославии»[258]. Он требовал от белградских властей объяснений, но те стыдливо отмалчивалась, не зная, какую позицию занять. В белградских газетах появились сообщения, что готовится к печати некая «Голубая книга» с новыми разоблачительными материалами о причинах войны и ее виновниках (оказалось, что это блеф). В конце концов у Пашича дрогнули нервы, и он пошел в атаку на Йовановича, поручив для начала сию неблагодарную миссию редактору «Политики» Д. Еленичу, отставному личному секретарю Александра Карагеоргиевича. Тот в эпитетах по адресу Любы Йовановича не стеснялся: