Выстрелы в Сараево
(Кто начал большую войну?) - Макаров Игорь - Страница 41

В камере три раза посещали меня представители прокуратуры, которым я делал заявления о том, что следствие ведется так, что правду выяснить оно не может. Однако прокуратура не находила нужным даже выслушать меня. По всему ходу следствия становилось совершенно ясно, что никто не интересуется совершенно правдой и что меня хотят насильно заставить дать ложные показания.

Если к этому прибавить сознание полной беззащитности и внушаемого следствием убеждения, что партия требует от меня дачи этих ложных показаний во имя каких-то неведомых целей, то станет ясно, что заставило целый ряд лиц, которых следствие связало в одно со мной дело, дать ложные показания и оговорить меня.

В ходе следствия я пошел по линии компромисса, чтобы, как я думал, спасти от разгрома семью, но я не мог пойти на то, чтобы объявить себя врагом советской власти и партии, в то время когда я после длительного периода наблюдений и большой работы над собой незадолго до ареста подал заявление о приеме меня в партию.

После 11 месяцев следствия во внутреннем изоляторе ОГПУ меня перевели в Ярославль в изолятор особого назначения. Я был посажен в одиночку, лишен всякого общения с семьей и даже с другими заключенными. Тюремный режим был нарочно продуман так, чтобы обратить его в моральную пытку. Запрещалось все, вплоть до возможности подойти окну, кормить птиц и даже петь хотя бы вполголоса. В тюрьме были случаи сумасшествия, повешения и т. п.

Время от времени приезжал следователь и давал понять, что все изменится, «если у меня будет что-нибудь новое».

За два года моим родным удалось добиться только двух свиданий. В феврале 1933 года я объявил первую голодовку. Через 5 дней приезжавший следователь сообщил, что выдвинутые мной требования о пересмотре дела, предъявлении мне обвинения и даче возможности защищаться так, как это предусмотрено нашим УПК (Уголовно-процессуальным кодексом), будут исполнены.

Прошло 8 месяцев без всяких последствий. Я объявил новую голодовку. На 16-й день в тюрьму приехал т. Катаньян, которому я вручил подробное заявление. В результате я был переведен на общее содержание: прогулки, стал получать регулярные свидания с родными и получил право на переписку.

Освобожден я был без пересмотра дела еще через 10 месяцев после этого.

Товарищ нарком! Советская власть призвала меня в 1919 году, зная меня, что я не коммунист. Но в борьбе с контрреволюцией и в строительстве социализма я счел нужным делать все, что в моих силах. Вы отмечали мою работу. К 1930 году я окончательно расстался с пережитками старого и почувствовал себя обязанным подать заявление о вступлении в партию. Вместо ответа я был арестован и подвергнут всему, что изложено выше.

Моя вина в том, что я не порвал связей с людьми, с которыми был дружен до Октябрьской революции, хотя политически они и стали мне чуждыми. Я допускал в своем присутствии их антисоветские суждения, хотя всегда твердо высказывал свою точку зрения. Следствие мне сказало, что это давало им повод «делать на меня какую-то ставку». Допуская, что это действительно имело место, моя вина не имеет ничего общего с тем, что меня осудили по cm. 58 пункты 4, 7, 10 и 11 (заговор, предательство, шпионаж и т. п.).

Считаю нужным довести все это до Вашего сведения потому, что судебная ошибка как результат такого метода следствия не является единичной. В Ярославском политическом изоляторе есть ряд лиц, состоящих на точке зрения, близкой к партии, которые могли бы быть своей энергией и знаниями полезными в деле строительства социализма. Они виноваты лишь в том, как я могу судить, что у них не хватило твердости и они опозорили себя и других. То, что лица подобной категории без вины сидят в тюрьме, приносит вред советской власти. У нас и за границей друзья советской власти не могут понять этого, враги злорадствуют, а колеблющиеся переходят под знамя фашизма.

Лично мной все пережитое ни в коей мере не изменило и не поколебало во мне того же добросовестного работника и командира РККА, каким я был до ареста. Но я хочу сделать все, что я могу, чтобы случай, подобный тому, который имел место со мной, не мог повториться.

Считаю нужным добавить, что все написанное я сообщил Вам, начальнику Особого отдела ОГПУ, прокурору СССР, моему прямому начальнику и больше никому.

А. Верховский.

25 ноября 1934 года[225].

В дальнейшем сотрудничал с Разведывательным управлением РККА, преподавал на курсах «Выстрел», в Военной академии имени Фрунзе и Академии Генерального штаба (с 1936). 11 марта 1938 года вновь арестован.

Из Сводки важнейших показаний арестованных по ГУГБ НКВД за 17 марта 1938 года (донесение Н. И. Ежова И. В. Сталину.):

ВЕРХОВСКИЙ А. И., бывший министр Временного правительства, до ареста профессор Академии Генерального штаба РККА, комбриг. Допрашивали: ЛОРКИШ, ЛОСЬ.

Дал первичные показания о том, что с 1917 года и до дня ареста являлся участником подпольной эсеровской организации.

Впервые к эсерам ВЕРХОВСКИЙ примкнул в 1917 году и был связан с членами ЦК эсеров ГОЦОМ, ДОНСКИМ [226] , ГЕРЦЕНШТЕЙНОМ, являясь у них консультантом по военным вопросам.

В декабре 1917 года вместе с ГЕРЦЕНШТЕЙНОМ ВЕРХОВСКИЙ был командирован ЦК эсеров в Киев для переговоров с ПЕТЛЮРОЙ об организации восстания на Украине.

В январе 1918 года, возвратясь в Петроград, ВЕРХОВСКИЙ в контакте с ЦК эсеров ведет активную работу по подготовке восстания в Петрограде, но эта р. деятельность прерывается арестом ВЕРХОВСКОГО.

В 1918–1919 годах по указанию члена ЦК эсеров Виктора ЧЕРНОВА ВЕРХОВСКИЙ вступает для подрывной работы в Красную Армию с заданием о сохранении в РККА эсеровских и офицерских кадров.

В 1922 году Верховский и член ЦК эсеров ФЕЙТ, согласно директиве ЦК эсеров, выступают на процессе эсеров в качестве свидетелей с целью отвести от себя подозрения и заслужить доверие Советской власти.

По подрывной работе в РККА ВЕРХОВСКИЙ был связан с членами эсеровской организации БЕЛОВЫМ, ФИШМАНОМ и МИКУЛИНЫМ (все арестованы).

В Военной академии имени Фрунзе ВЕРХОВСКИМ была создана эсеровская группа из бывших офицеров — преподавателей академии, которая ставила своей целью сколачивание кадров на случай восстания. В эту группу входили: ВЫСОВСКИЙ (арестован), БАЛТИЙСКИЙ, ЛИГНАУ u другие (не арестованы).

Все руководящие директивы и указания эсеровский центр в Москве получал от заграничного центра в лице КЕРЕНСКОГО и Виктора ЧЕРНОВА через специально присылаемых в СССР людей[227].

19 августа 1938 года приговорен к расстрелу и в тот же день расстрелян, похоронен на подмосковном спецобъекте «Коммунарка».

Постскриптум Ю. Сербского: Если о деле «Весна» все известно, то дело 1938 года я не видел. Мне было важно посмотреть, не допытывались ли от него признаний в сараевском деле? Видимо, нет, «доказательств» хватало и без того. Для меня очевидно, что все «признания» были из него выбиты известными методами. Я бы, наверное, тоже признался, что слышал, о чем Лжедмитрий договаривался с поляками…

Глава четвертая

РУССКИЙ НЕМЕЦ С СЕРБСКОЙ ДУШОЙ

В начале ноября 2013 года в одной из питерских гостиниц у меня случился интересный разговор с известным историком, а ныне послом Сербии в Москве Славенко Терзичем. Как-то само собой мы заговорили о другом дипломате, Николае Генриховиче Гартвиге, имя которого раньше гремело на Балканах. Когда он внезапно умер, сербы лили горькие слезы и прочили своему милому Хартвичу вечную память в схронах своего сердца, но случилось иначе: пережитые лихолетья, а затем просто будничная суета опустили над его образом полог забвения. Гартвигова улица, возникшая многие годы спустя лишь под нажимом короля Александра, вернулась к своему прежнему безликому названию с началом немецкой оккупации — и как кажется, навсегда. Но, может быть, все-таки к столетию кончины Гартвига что-то можно исправить?.. Надо отдать должное, посол Терзич поддержал идею возвращения Гартвиговой улицы, пусть пока на словах, и спустя неделю на сербском сайте «Видовдан» вышла статья о мистической смерти русского посланника и о том незаслуженном забвении, которое постигло в Сербии этого великого панслависта. Осмелюсь предложить читателям ее перевод.