Я - ведьма! - Лузина Лада (Кучерова Владислава) - Страница 74

И понял: Людин ждет, рискнет ли журналист пойти против него, лишив начальника стопроцентного повода уволить Зацерковную, которую (что бы у них вчера ни произошло) шеф почему-то, точно так же, как он, не хочет видеть больше никогда.

— Наверное, она еще спит, — убежденно заявил Артем. — Вы же знаете, Иванна — жуткая соня…

Приказ об увольнении Иванны Зацерковной был подписан в тот же день. На съемках ее заменила Анюта. И Артемий Курников больше никогда не видел свою невесту. Как, впрочем, не видел он больше и Василия Людина, ни живым, ни мертвым — только закрытый гроб, который они провожали 1 января всем «Безумным миром».

В тот же предпоследний вечер года «пежо» главного режиссера врезалось на мосту в самосвал. И когда его тело вытащили из расплющенных обломков машины, оказалось, что тела как такового уже нет — есть только части рук, ног, туловища и треснувшая грецким орехом голова.

— Как ты жила, чем занималась все это время? — светски поинтересовался Артем.

— Я закончила институт… И…

Иванна замолчала, как будто не знала, что еще можно добавить к этому единственному давнишнему факту.

— Замуж не вышла? — спросил Тёма.

— Нет, — вздохнула она.

«И вряд ли выйдет, — мстительно подумал журналист. — Сколько ей сейчас? Двадцать шесть? Двадцать восемь?» Он не помнил точно. Но выглядела она на все тридцать. Если не старше…

Чем больше он вглядывался в нее, тем сильнее поражался своей ошибке. С чего он взял, что Иванна не изменилась? Его любовница постарела на десять лет. Увядшая кожа и чрезмерно жестокий взгляд, морщины в уголках рта, на лбу, между бровей столь резкие, что их уже не замажешь никаким тональным кремом.

— Значит, у тебя никого нет? Ты живешь одна?

— С собакой. Его зовут Рэтт. Ньюфаундленд.

«Классическая старая дева с кобелем вместо мужа! Озлобившаяся одинокая неудачница, которая приперлась ко мне, вспомнив, что это я сто лет назад испортил ей жизнь… Нашла виноватого, bitch, fuck you![20]»

— Не сложилось? — сердобольно произнес он вслух.

— Не могло сложиться… С тех пор как я ушла с телевидения, у меня не было никого.

В ее словах прозвучала обреченность — темная, тягучая, тягостная. Так калеки говорят о своем ущербе, уже смирившись с ним и зная, что окончательно они не смогут смириться с ним никогда.

— Хочешь сказать, я был твоим последним мужчиной? — искренне удивился он.

— Не льсти себе… — оскалилась она злобно. — Моим последним мужчиной был Василий Людин. И, насколько я знаю, я тоже была его последней женщиной!

Весь день Иванна неподвижно лежала в кровати, накрывшись одеялом с головой, боясь одним неверным движением всколыхнуть свою боль. Не думая ни о чем и опасаясь подумать хоть о чем-то, ибо, стоило ей вспомнить об этом, боль, ненависть, жажда самоуничтожения поднимались к горлу, словно тошнота.

Во дворе ее дома шли похороны. И унылобезнадежный похоронный марш просачивался сквозь стекло окна, заполняя комнату, как включенный самоубийцей газ.

Ту-у… ту-у… ту-ту-ту… ту-ту… ту-ту… ту-ту-ту… — ныла труба.

На днях умер их старик-сосед. Но Иванне, никогда не сталкивавшейся с ним, казалось, что сейчас там, у подъезда, лежит в гробу не этот незнакомый ей, абстрактный дедушка, а она сама — Иванна Зацерковная, студентка медицинского, ведущая программы «Безумный мир», невеста журналиста Артемия Курникова — все три ее ипостаси, безвозвратно убитые вчера ночью…

И займись она сейчас самоидентификацией собственного «Я», оно уложилось бы в одно самоубийственное слово — OUTRAGE![21]

Но ее мысли остановились, как разбитые часы, ее тело, свернувшееся в калачик зародыша, олицетворяло единственное, продиктованное чувством самосохранения желание — не быть, не существовать, не рождаться никогда, чтобы никогда не переживать вчерашнюю ночь…

— Доченька, тебе ничего не надо? — уже который раз поскреблась в ее двери мама.

— Нет… Все нормально…

И небольшого усилия, понадобившегося ей, чтобы извергнуть из себя пятнадцать букв, хватило, чтобы боль-ненависть-смерть пробудились от толчка и схватили ее за горло, стараясь свернуть слабую шею… И ей отчаянно захотелось расцарапать свое лицо, безжалостно содрать с себя кожу и, брезгливо запихнув ее в стиральную машину, стирать, стирать, стирать, чтобы очиститься, высосать из своих пор эту мерзость и грязь.

«Не поможет…»

Черная отрава была внутри нее. Ее кровь стала отравой, неумолимой, как раствор соляной кислоты, ее нутро было лишь разъеденной щелочью требухой. А ее сердце упрямо перекачивало яд, и он бежал бесчисленными коридорами вен, обвивая ее тело сеткой боли. И никаким усилием воли невозможно было вырваться из этой сети… Ее можно разорвать только вместе с жизнью!

Она хотела умереть.

Но боялась думать об этом.

Ту-у… ту-у… ту-ту-ту… ту-ту… ту-ту… ту-ту-ту… — гремел в ее ушах похоронный марш, хотя похороны давно рассосались, и тело старичка-соседа успели, верно, отпеть и закопать, и сесть поминать за пьяным столом.

Углы комнаты размывали сумерки, густея по мере того, как слепое зимнее солнце оседало за крыши домов.

— Доченька, ты хоть чайку попей…

Поставив чашку на пол у кровати, мама тревожно ощупала дочке лоб.

— Таки температура… — В словах матери прозвучало облегчение. — Выпей чаю… Сейчас градусник принесу.

— Не надо… Я хочу спать, ма…

Ночь зашла в комнату и, словно деловитая хозяйка, уверенно зачехлила вещи черными траурными покрывалами — письменный стол, шкаф, саму Иванну.

За окном зажегся фонарь. Тридцатое декабря. Завтра Новый год, конфетно-хлопушечный праздник всеобщей веры в чудо — время, когда весь крещеный мир, впадая в детство, играется в новогодние игрушки. Этот мир решительно вычеркнул ее с непримиримым эгоизмом ребенка, не желающего омрачать свое веселье.

Даже если она умрет, мир отпразднует Новый год светло, радостно и беспечно.

Она слышала, как мама наряжает в гостиной сосну, шорох бумажных гирлянд, хруст папиросной бумаги, в которой спали елочные шары… Завтра Новый год! Но обнаженный, лишенный кожи и мяса — листьев, травы, цветов — костяк мира за ее окном по-прежнему страдал без снега. Мир Иванны казался ей убогой бойней, где садистски убивают все живое, лишив страдальцев даже спасительного белого наркоза забвения.

— Если б хотя бы пошел снег… снег… снег…

Неясно почему, ей казалось, что снег утешил бы ее, успокоил, что если бы сейчас она могла, стоя у окна, смотреть на бесконечно-белоснежный мир, она забыла бы обо всем…

Странно, но даже сами мысли о снеге заворожили и укачали ее, подарив недолгое бездумное беспамятство.

— Доченька, ты спишь?

Мама говорила шепотом, рассудив, очевидно, что если дочка заснула, тихие слова не смогут потревожить ее. А если нет…

— Тебе звонит Юля, по работе.

Работа на телевидении была для мамы святыней. И Иванна рефлекторно протянула руку к трубке, прежде чем подумала, что не стоит этого делать, что будет только больнее…

Расценив этот жест как согласие, мать суетливо внесла в комнату аппарат на длинном черном шнуре и услужливо вложила ей в пальцы трубку.

— Алло, Ванька! — заорал из ниоткуда голос редактора «Безумного мира». — Ты должна срочно перезвонить Людину. Произошло дурацкое недоразумение. Он тебя уволил!

— Уволил… — проговорила Иванна, и слово это не было ни восклицательным, ни вопросительным — никаким.

— Мне Женька звонил только что. Там сегодня, оказывается, такое было! Новогоднюю программу переснимали. Редакторов, журналистов не трогали, а остальных в семь утра с постелей постаскивали! Тебя вызвонить не смогли. Ты трубку не брала. Я спрашиваю Женю: «А вы по какому телефону звонили?» А он мне старый назвал. Я не понимаю… Там же Артем был, неужто он твоего нового номера не знал? Не знал?