Я - ведьма! - Лузина Лада (Кучерова Владислава) - Страница 15

Мы не говорили о будущем.

И я была счастлива, ослепительно и бездумно. Я ходила по городу, раздуваясь от счастья, словно воздушный шар, и неся себя осторожно, боясь, что, сделав неловкий шаг, попросту лопну от распирающей меня радости существования.

Юлик! Это имя нежило мой язык пьянящим холодом ментола. Мой рот был забит именем Юлика, как леденцами. Оно было постоянно готово сорваться с моих губ — я называла Юликом всех: Мику, маму, подругу Машу. Кинопленка моих дней состояла из сплошных крупных планов Юлика и стоп-кадров его улыбки. Я не могла думать ни о ком другом. Я не хотела думать вообще.

«Мыслить — значит страдать», — сказал Стендаль. И он был прав, трижды прав, этот классик с моей книжной полки.

Ибо, задумавшись хоть на секунду, я понимала печальную истину — мы никогда не будем вместе! Потому что в этом мире существует два Юлия.

Мой — открытый, наивный, по-мальчишески щедрый, трогательный и светлый, до радостной рези в глазах.

Этот Юлик лазил со мной по киевским холмам и, катаясь по траве, смеялся от щенячьего восторга: «Оказывается, счастье — это ужасно простая штука, да, Женька?» Этот Юлик зачитывался Достоевским и, не задумываясь, дал три тысячи долларов своему заму, чтобы тот мог сделать срочную операцию сестре. Он отправился служить в армию, несмотря на визги родителей, намеревавшихся отмазать его от долга Родине. И, прокручивая со мной старые советские киношки, плакал в конце фильма «Офицеры» и, хлюпая носом, жаловался мне, что мир стал слишком черствым и циничным, в нем не ценят ничего, кроме статуса и денег, а его бизнес приносит только деньги и статус: «Понимаешь, от того, что я делаю, ни одному человеку не стало лучше. А я ведь не хлюпик, не интеллигент в очках, я бы мог, наверное, что-то изменить! Понимаешь, Женьшень!»

Этот, мой, Юлик мог быть счастливым в моей квартире с запачканным краской рукомойником, кистями и зубными щетками, стоявшими в одном стакане, со специями и красками, стоявшими на одной кухонной полке, с эскизами, зарисовками, наметками, развешанными по стенам и усыпавшими листопадом пол квартиры, — мог жить с такой женщиной, как я.

Но существовал и второй Юлий — чужой и не менее реальный.

Он был жаден до жизни и хотел получить от нее все удовольствия, не пренебрегая ни одним. Он коллекционировал атрибуты дороговизны и престижа — жену, квартиру в центре, золотые запонки, отдых на островах и приблатненных друзей — с азартом игрока, собирающего козыри во время партии в «дурака». С их помощью он намеревался выиграть у судьбы все. Но средство постепенно превращалось в цель, сводилось в его уме лишь к тщательному соблюдению социальных ритуалов.

Я по-прежнему бывала у него дома и общалась с Милой, не мучаясь ни малейшими угрызениями совести по этому поводу. Мужчина, с которым она жила, никогда не изменял ей со мной. Этого мужчину я даже толком не знала и не хотела знать, ограничиваясь лишь поверхностным знакомством.

Ее Юлик разъезжал на подержанном, но ярко-желтом «ягуаре», ходил на все пафосные тусовки и с еще большим пафосом рассказывал о своих походах туда. Ее Юлик носил часы за девять тысяч долларов и менял мобильный каждый месяц, как только в магазинах появлялась более дорогая и козырная модель. Для ее Юлика домработница Тося стирала и крахмалила, под неусыпным контролем Милы, его белые рубашки. Ее Юлик любил фотографировать красавицу жену голой и с гордостью демонстрировал (мне!) эти фотографии. А когда ее пухлогубое лицо зарисовалось на обложке журнала «Натали», с ходу купил Миле пять новых платьев от-кутюр и весь месяц таскал ее за собой, как дети таскают любимую игрушку, похваляясь, какая она модная и крутая.

И этот Юлик мог быть счастлив только с такой девушкой, как она!

Я не осуждала его, когда он начинал с апломбом пересказывать светские сплетни или хвастаться новыми приобретениями, попутно опуская всех знакомых, не способных позволить себе такую цацку. Просто в тот момент он становился скучным и пустым. Бесцветным, словно некто невидимый выключал в нем электричество. И я терпеливо ждала, когда на этом чужом лице импортного манекена снова проступят черты моего Юлика.

Выговорившись, он какое-то время смотрел на меня невидяще, не узнавая, не понимая, почему не звучат привычные уху аплодисменты. Потом его губы оживали, улыбка становилась теплой и мягкой, в глазах всплывала нежность… еще секунда, щелчок, и свет включался вновь, и Юлик опять становился моим — золотым, легким и свободным, как веселый солнечный зайчик Солнечным мальчиком, любящим и родным!

Я знала: Юлик любит меня. Любит, потому что он, мой пижонистый мальчик-воображала, скрупулезно окружавший себя, короля, вышколенными «пешками» официантов, сотрудников и слуг, Юлик, который, несмотря на свои сумасшедшие выходки, свято соблюдал все понты красивой жизни, шел пешком среди ночи в грязный ночной генделык покупать мне шоколадку только потому, что среди ночи мне до смерти захотелось сладкого. А когда я пожаловалась ему, что в годы максималистской юности выбросила на помойку все журналы «Юного художника», о чем жалею до сих пор, он — никогда не снисходивший до тусни с народом — лично обошел всю Петровку и блошиный рынок и таки купил мне подшивку за несколько лет.

Да, сейчас он любил меня. И любил во мне свое солнечное, беззаботное, бессребреное — мальчишеское «Я». Но любовь не меняет людей. Она проходит, а люди остаются прежними. Любовь проходит, как проходит лето, а дома стоят там же, где стояли, и деревья растут на прежнем месте, и все так же ходят трамваи и троллейбусы. Только небо серое, и ветви черные, и холод пронизывает тебя насквозь. Да, будет новое лето — новая любовь. Но уже не со мной. А нашу невозможно удержать — вечное лето бывает только в Африке.

Так зачем думать об этом? Через месяц я уеду к Сереже и, скорее всего, выйду за него замуж. Юлик женится на Миле. Лето пройдет, и все пойдет своим чередом.

Но чем бы он ни закончился, наш роман, я буду вечно благодарить Бога за то, что он был в моей жизни. Потому что никогда в своей жизни я не была, да и не буду, наверное, так ослепительно, так невероятно счастлива!

Простыни уже угорели. Высокоградусное лето фанатично вылизывало их горячим широким языком, не оставляя ни пятнышка прохлады. Флегматичный шелк напоминал измятую, покрытую жирными пятнами фольгу, в которую заворачивают курицу, предварительно уморив ее в духовке. На потолке трепетала паучья сеть.

Я потянулась к кнопке вентилятора, старого, металлического, доставшегося мне от дедушки, похожего на пропеллер давно списанного в утиль самолета. Он взвыл и воинственно забарабанил по мертвому воздуху кожаными лопастями. Я направила холодную струю в лицо Юлию. Оно было мокрым. Никаким. Жара и трехчасовой секс высосали из него все краски.

И все же это было самое прекрасное в мире лицо, и я смотрела на него взахлеб.

Почему счастье всегда так чудовищно банально и почему мы так редко понимаем это, стремясь к оригинальным изыскам? Вот оно, простое, как огурец! Ни в одной точке мира я не была бы так счастлива, как сейчас, глядя на это светлоглазое, рыжее, уже тронутое зрелостью лицо, помноженное на мою солнечную любовь.

Мое золотое лицо… Золотая кожа вырождения. Золотая кожа Юлия пахла, как осенние листья, как страницы моих любимых старых книг, которые я узнала бы по запаху даже с закрытыми глазами. Потому что «Бесприданница» Островского пахла суше и строже, чем теплая «Джен Эйр», от которой пахло моим детством — это был бледно-розовый запах. Запах «Бесприданницы» словно поджимал бледные губы и напрягал черты лица, а запах Джен улыбался мне. Не знаю, как еще объяснить…

Я всегда поражалась умению парфюмеров-патологоанатомов расчленять запахи духов на отдельные компоненты. Но знаю точно: кожа Юлия пахла угасшим золотом, его подмышки пахли уютом, его руки пахли абсолютным доверием.

— Я люблю тебя, — сказала я.

Еще одна банальность в абсолюте.

— Любишь? — спросил он поежившись.