Царь (СИ) - Оченков Иван Валерьевич - Страница 76

— Чего творите, окаянные, — кричали они, — как воевать, так вас нету!

Стрельцы поначалу смутились, но затем повинуясь приказу десятника все же попытались оттеснить местных и схватить юродивого, но того уже и след простыл.

За всем этим с тревогой наблюдали пришедшие в Новодевичий монастырь женщины. Старшая из них — Авдотья Пушкарева, торопливо перекрестилась и с тревогой сказала дочерям:

— Гляньте, что делается! И чего я вас послушалась да пошла сюда. В слободской церкви бы и помолились.

— Полно тебе, маменька, — возразила Мария, — кругом караулы крепкие — стрельцы да дворяне, никакой татьбы не допустят.

— Да что же ты матери перечишь, оглашенная! — Возмутилась стрельчиха и повернулась еще к одной участнице похода, — хоть вы ей скажите боярышня!

Алена Вельяминова, к которой она обращалась, в ответ лишь вздохнула и кротко ответила:

— Ничто, поставим свечи к чудотворной иконе и пойдем. Оно и вправду тревожно в городе.

Сестра всесильного окольничего, по своему обыкновению, была одета как простая зажиточная горожанка и ничем не выделялась на фоне семейства Пушкаревых. Пожалуй, что Глаша с Марьюшкой были и понаряднее. С отъездом брата на войну присмотр за ней стал не таким строгим, однако помня обещание данное Никите, одна она больше не ходила. Разве что в церковь. Отстояв службу, женщины собрались было уходить, но тут им путь преградила послушница.

— Зовут вас, — тихо, но вместе с тем твердо сказала она, обозначив легкий поклон.

— Нас? — Удивились девушки, и переглянусь со смертельно побледневшей матерью.

Делать было нечего, и они последовали за скользившей, словно черная тень монастырской служительницей. Та привела и в просторную палату и, еще раз поклонившись, тут же удалилась. Девушки снова встревоженно переглянулись, но тут к ним из ниши вышла монахиня одетая, в отличие от большинства сестер, богато и даже с некоторым изяществом. Ряса, апостольник и немного сволакивающая сзади мантия были из тонкого заморского сукна, а наперсный крест блестел золотом. В руках игуменья (а это была она) перебирала ярко-синие четки.

Увидев ее, Авдотья страшно побледнела и повалилась в ноги, но та не дала ей пасть ниц и помогла подняться.

— Прости меня матушка… — пролепетала стрельчиха, но та снова прервала ее.

— Не за что тебе передо мной виниться, а за прочее Бог простит!

Оставив Пушкареву, монахиня подошла к склонившимся в поклоне девушкам и внимательно их оглядела.

— Выросли уж, — бесстрастным голосом промолвила она, — красавицами стали. Женихи есть? Погодите, не говорите. Я сама скажу.

Девушки растерялись от такого поворота событий и только хлопали глазами, а таинственная инокиня пристально взглянув каждой в глаза, продолжила говорить:

— Ты, — обратилась она к старшей, — скоро замуж выйдешь. Отдаст тебя Анисим за суженого твоего. Будет у вас все хорошо, семья, дом, дети.

— Спасибо, матушка, — поклонилась ей, зардевшись, черноволосая красавица Глаша, но та не стала ее слушать и обратилась к Марьюшке.

— Красавицей растешь, — строго, будто осуждая, заявила игуменья, — через то много горести примешь, ибо в красоте женской соблазн диавольский заключен.

— Что же и не любить теперь? — Вдруг воскликнула Марьюшка и сама испугалась своей дерзости.

— Голосок звонкий, ровно колокольчик, — покачала головой монахиня и на глаза ее вдруг блеснули слезы, — и язык удержу не знает. Бедная девочка, ты о заморском принце мечтаешь, а того и не ведаешь, что и у принцесс хлеб горек бывает.

— Отчего так, матушка?

— Матушка… — словно со стоном повторила таинственная незнакомка, но справившись с собой, продолжала, — оттого, милая, что они слезами своими его поливают.

— И что же делать?

— Ничего. Своей судьбы никто не минует. Спаситель твой от многих горестей тебя защитить сможет, но и ему не все подвластно.

— Что же и не любить теперь? — повторила вопрос Машка.

— Как же девице не любить, — покачала головой игуменья, — нельзя без того. Только рано тебе об сем думать. Всему свое время, милая.

Договорив, она решительно отвернулась от младшей Пушкаревой и внимательно оглядела Алену.

— А мне что скажешь, Ксения Борисовна? — Тихо спросила Вельяминова, выдержав ее пронзительный взгляд.

— Была когда-то Ксенией, — покривила губы настоятельница Новодевичьего монастыря, — а теперь многогрешная монахиня Ольга перед тобой. Ты мне вот что скажи, боярышня, по себе ли ты сук рубишь?

— Сама сказала, что своей судьбы не минуешь.

— Верно, а ОН тебе разве не говорил, что всякий сам кузнец своей судьбы?

— Говорил. А только я для себя иной судьбы не желаю!

— А не боишься, что сама в этих стенах окажешься, знаешь ведь, поди, для чего сия обитель поставлена?

— Не боюсь!

— И если за каждый день с ним, придется годом здесь заплатить?

— Пусть так, но хоть один день да мой!

— Будь по-твоему, получишь что хочешь. Только потом не жалуйся.

Выйдя из ворот монастыря женщины, двинулись было к ожидавшему их возку, но дорогу им преградила толпа народа собравшегося вокруг расхристанного ратника без шапки истошно вопящего: — Измена!

— Что случилось то? — встревоженно спрашивали его собравшиеся.

— Побили войско наше под Можайском, — выдохнул тот.

— Как?

— Немцы изменили! Государь погиб! Войско все наше полегло!

— Врешь!

— Я сам там был! — Продолжал отрывисто выкрикивать ратник. — В полку князя Пронского. Мы по ляхам ударили, а немцы нас не поддержали!

Ответом на эти слова была лишь гробовая тишина. Казалось, даже вездесущие воробьи перестали чирикать, узнав о постигшем горожан несчастии. Тем временем, к ратнику присоединился давешний юродивый и заорал что было мочи:

— Немцы в Кукуе колдовством занимаются! Лизка Лямкина на войско наше порчу навела!

Услышав обвинения, толпа покачнулась. Многие горожане и без того косо глядели на сильно разросшуюся в последнее время иноземную слободу, а уж имя Елизаветы Лямке и вовсе у всех было на слуху. Сказывали, что под ней ходили все московские ростовщики, благодаря которым она наживала баснословные барыши. Еще был слух, что она околдовала самого государя, отчего собственно государыня с царевичем отказывались приезжать из немецкой земли в Москву. Конечно, вслух такое не говорили, потому как на съезжую никому не охота, да разве шило в мешке утаишь? Так что слова юродивого пали на хорошо подготовленную почву.

— Бить немцев! — Закричали одни.

— Пожечь Кукуй, — Вторили им вторые.

— Лизку Лямкину на кол! — Надрывались третьи.

Женщины тем временем обогнули толпу и добрались, наконец, до своего возка. Начавший было уже беспокоиться приказчик, взятый вместо кучера, помог им устроиться и взмахнул кнутом.

— Но, мертвая! — прикрикнул он на кобылу и немудренный экипаж тронулся.

— Мыслимое ли дело, что в Москве творится, — озабочено продолжил приказчик, обернувшись к Авдотье, — дал бы бог благополучно до дому добраться.

— Уж и не говори, Платон, — согласилась с ним хозяйка. — И чего мы только сюда поехали, в слободе бы в церковь сходили…

— Истинная правда, хозяюшка, — закивал головой слуга.

— Надо Лизку предупредить, — вдруг выпалила Машка.

— О чем это?

— А то сами не слышали, что бунтовщики кричали? Чего доброго разорят Кукуй и Лямкиных спалят.

— Тебе то какая печаль?

— Да как ты можешь так говорить? — Возмутилась девушка, — я чаю Ваня не обрадуется, узнав что с маленькой Мартой несчастье приключилось!

— Ты опять государя Ваней зовешь, — разозлилась мать, — да и слышала, поди, что про него толкуют?

— А врут они все. Не могли ляхи Ваню побить. Пронского того может и побили, вот они и кричат со страху!

— Больно умная стала.

— Аленушка, а ты что же молчишь? — Машка с надеждой обернулась к боярышне.

— Я тоже так думаю, — ровным голосом ответила та, — все хорошо с государем будет. А Лямкину предупредим, вот вернемся домой, так я сразу холопа туда пошлю. От нас-то до Иноземной слободы всяко ближе, чем от монастыря.