Еврейское счастье военлета Фрейдсона (СИ) - Старицкий Дмитрий - Страница 10

Второе: научиться летать на самолете и не хуже, чем это делал Фрейдсон.

Третье: Бить врага настоящим образом. Мы все равно победим, по-другому просто быть не может. Откуда я это знаю? Отсюда, — стучу себя пальцем по лбу. — Девятое мая, которое мы праздновали — День Победы. Именно так с большой буквы каждое слово.

А вот как зовут меня настоящего так и не вспомнил. Хотя…. что считать настоящим. Упираемся тут в основной вопрос философии, что первично: душа или тело, идея или материя. А это вопрос фидеистичный, принимается только на веру. А всё остальное уже из этого и вытекает. Ой… не ляпнуть бы так при упертых марксистах этого времени.

— Товарищ Фрейдсон, — пора в палату. Лекарства принимать, — окликнули меня.

Сестра с нашего этажа. Наверное, ее за мной Туровский послал.

— Иду, сестричка, — потащил под мышку костыль.

Лет ей где-то тридцать пять точно есть. Так, что на сестру тянет.

— Что муж с фронта пишет? — спросил уже шкандыбая в сторону лестницы. Не идти же молчаливым бирюком. Мне этот разговор ничего не стоит, даже времени, а ей приятно.

— Да что он может писать при такой цензуре. По половине письма тушью вымарано. Остаётся только: воюем, бьем врага со всей своей пролетарской силы, люблю, целуй детей. Я боюсь как бы не замерз он там, холода-то какие стоят давно таких не было. Я от старого свитера рукава распустила и связала ему варежки такие, с пальцем, чтобы на курок нажимать удобно было. И носки толстые. И вместе с этим свитером, считай теперь жилеткой, выслала посылкой. Вот и гадаю: дойдет — не дойдет.

— Дойдет, — обнадеживаю ее. — А что холодно, то тоже хорошо: немцы вымерзнут — они не привычные к морозу. И одеты плохо.

— Да… зато мы привычные, только если полушубок романовский дадут да валенки. А как если в одной шинелишке останется и в ботиночках с обмотками? — женщина истово перекрестилась, — Пресвятыя Богородица, спаси, сохрани, заступись перед сыном своим за раба божьего воина Афанасия. Аминь.

— Сколько лет мужу?

— Сорок третий пошел. Большой уже мальчик, — усмехнулась медсестра.

— Что ж его призвали не в срок?

— Так он доброволец. В дивизии Народного ополчения комиссарит в батальоне. До войны он парторгом на заводе был. На ''Фрезере''.

— А дети как? Одни дома?

— Что им будет. Они уже взрослые, самостоятельные. В восьмой класс пошли. По ночам на крыше зажигалки тушат, — сказала с гордостью. — Двое их у меня. Близнецы-сорванцы. Ой, подождите, я вам тут, на посту таблетки дам. Вот водичка — запейте.

— Спасибо, — отдал я пустую мензурку.

— Вы сами только выздоравливайте быстрее, товарищ Фрейдсон, да прикройте моего Афоню сверху, чтоб ему воевать было ловчее. А то сказывали, лютует фашист в воздухе. Бомбит и бомбит бойцов наших. А вы, сказывают, их сбивать умеете, фашистов проклятых.

— Обязательно, как только так сразу, — ответил я ей. — Спокойной ночи. Как звать то вас?

— Да зови Васильевной. Меня все тут так зовут.

В темной палате ярко, как два красно-желтых карлика, звездами мерцали папиросы у окна.

— Ари, давай подгребай к нам на ночной перекур, пока обхода нет, — Коган подал голос от форточки.

Подошел, взял папиросу. Прикурил. И после первой затяжки спросил комэска.

— Иван Иванович, странно мне, что вы в вашем возрасте всего лишь капитан. Но если это для вас вопрос неприятный, то можете не отвечать.

— Да всё просто, Ариэль. После Гражданской я десять лет прослужил старшиной эскадрона. На сверхсрочной. И думал до пенсии старшиной служить. А на смотре сам Буденный за отличную рубку шашкой мне часы серебряные вручил да и направил в приказном порядке меня под Ленинград на курсы. Я ж не знал, что это такое. Оттуда я через полгода вышел уже по третьей категории — кубик в петлицу. И на взвод. В тридцать пятом аттестовали на старшего лейтенанта. А в тридцать восьмом эскадрон поручили, шпалу кинули и медаль ''ХХ лет РККА'' на грудь повесили. Удовлетворил твое любопытство?

— Угу, — промычал я, потому как в это время затягивался табачным дымом.

— Что еще хочешь знать? Не стесняйся.

— А расскажите про Гражданскую войну.

3.

На третий день жизни мне наконец-то дали выспаться. Всласть. Проснулся я только после того как репродуктор включили.

''Кайфоломовы. Я бы еще притопил минуток так сто двадцать в охотку'', - подумал я, не открывая глаз, зевая, и пропуская мимо ушей слова диктора, читающего сводку с нудным перечислением трофеев Юго-западного фронта.

А когда открыл глаза, то меня порадовал шедший за окном густой пушистый снег. ''И погода нелетная сегодня'', - отметил автоматически.

Из динамика наконец-то вылетело что-то конкретное не про трофеи: ''В течение ночи на третье января наши войска вели бои с противником на всех фронтах''.

Затем на три голоса радио запело мелодичные украинские народные песни и под них как раз внесли завтрак, как поросенка с цыганским выносом в ресторане. ''Кстати, откуда я знаю про поросенка с выходом?''

На завтрак сегодня для разнообразия к манке прилагался толстый шматок омлета. А вместо чая был кофе с молоком, бачковой, судя на вкус. С заранее растворенным сахаром.

— Вот и до нас доехали ''Яйца Черчилля'', - хохотнул Коган, приступая к трапезе.

— Какие ''Яйца Черчилля''? — мы трое спросили его, чуть ли не хором.

— Яичный порошок американский, который они поставляют в Англию в долг, как антифашистскую помощь соратникам в борьбе. А та продают его нам, — пояснил политрук.

Сделал театральную паузу и добавил.

— За наличное золото.

— Нашел чем удивить, — махнул рукой Раков. — Вот если бы англичанка нам его задарма давала, тогда я бы подивился в каком лесу медведь сдох.

— Ешьте омлет пока теплый, — строго указал кавалерист. — Золотой же. Жалко будет его холодным жрать. Кстати, какой день недели сегодня?

— Суббота, — сообщила нянечка, пришедшая забирать казенную посуду.

После еды, перекура, мыльно-рыльной экзекуции хромого брадобрея, таблеток и декокта повели меня на лечебную физкультуру. Пока еще в гипсе и на костыликах.

Девочка, которая была приставлена к тренажерам в просторном зале, старалась быть со мной строгой. Как она забавно звенящим голосом произносила слово ''больной!'', кося на меня карим глазом, как лошадь в упряжи. Но, увы, такой типаж мне не нравится. Пройдет пять-шесть лет, и она станет похожа на тумбочку. Уже сейчас талии считай что нет. Это при практическом отсутствии вымени.

Толи дело Сонечка…

Закрыл глаза. Улыбнулся. Представил Соню и… закачал ногой в этом пыточном инструменте с противовесом.

— Медленнее, больной, ещё медленнее. Нагрузка спортивного снаряда должна быть на мышцы равномерной, — третировала меня медичка.

— У меня нога под гипсом чешется, — пожаловался я.

— Чешется — хорошо. Чешется, значит, выздоравливает, — прочитали мне нотацию. — Для того доктор вам и прописал занятия ЛФК[15].

И вся забота о раненом герое.

Потом, отпустив очередную строгую порцию оральных указивок, а тактильно поправляя мне ногу в тренажере, она перешла на поглаживание моей ноги выше гипса, спрашивая с придыханием.

— А это страшно: идти на таран?

Ого… со мной уже заигрывают!

— Не помню, — честно ответил я.

Тут дверь открылась, влетел Коган. ''Сегодня день такой… День обломов. С утра мне, сейчас медичке'', - улыбнулся я.

— Больной вы мешаете проводить процедуры, — окрысилась на политрука девица.

— Ойц, только не надо, мадам, драматизма и излишних страданий… — повертел он перед ее носом единственной рукой. — Мне совсем без надобности та нога красного командира, в которую вы вцепились как в золотой запас страны советов. Так пара вопросов, пара ответов и я удалюсь в голубую даль и даже исчезну из ваших девичьих грез.

— Только по-быстрому, чтобы доктор не видел, — нехотя разрешила медсестра.