Цитадель - Кронин Арчибальд Джозеф - Страница 8

Сразу за Глайдер-плейс они добрались до главного уличного люка канализационной трубы – ржавой железной крышки в разрушенном бетоне – и принялись за работу. Эта таившая в себе заразу крышка не открывалась уже много лет, но после некоторых усилий они подняли ее. Затем Эндрю осторожно посветил фонариком в вонючую глубину, где на искрошившейся каменной кладке протекал поток вязкой грязи.

– Красота, не правда ли? – сказал Денни резким шепотом. – Посмотрите, Мэнсон, какие трещины в этом канале. Посмотрите в последний раз!

Больше не было сказано ни слова. Настроение Эндрю непонятным образом изменилось: он испытывал теперь сильный подъем духа и был полон решимости не меньше самого Денни. Из-за этой гниющей здесь мерзости умирают люди, а чиновники ничего не хотят предпринять! Так не время теперь вздыхать, сидя у кровати больного, и пичкать его бесполезными микстурами.

Они принялись быстро вкладывать в каждую жестянку по палочке динамита. Разрезали фитиль на куски разной длины и прикрепили их. Спичка вспыхнула во мраке, резко осветив бледное, суровое лицо Денни, трясущиеся руки Эндрю. Затем зашипел первый фитиль. Одна за другой начиненные жестянки были спущены в медленно текущий поток, первыми – те, у которых были самые длинные фитили. Эндрю плохо различал все вокруг. Сердце его возбужденно билось. Это, пожалуй, не походило на занятия чистой медициной, но зато была лучшая минута в его жизни. Когда последняя жестянка упала внутрь и ее короткий фитиль зашипел, Гоукинсу вдруг вздумалось погнаться за крысой. Произошел временный переполох, интермедия, во время которой собака тявкала, а им грозила ужасная возможность взрыва под ногами, пока они гонялись за ней, пытаясь ее изловить. Потом крышка люка была водружена на место, и Эндрю и Денни, как бешеные, пробежали тридцать ярдов вверх по улице.

Только они домчались до угла Рэднор-плейс и остановились, чтобы оглянуться, как – бах! – взорвалась первая жестянка.

– Честное слово, мы таки сделали это, Денни! – восторженно ахнул Эндрю. Он испытывал теперь к Денни товарищеское чувство, хотелось схватить его за руку, закричать что-то громко.

Затем быстро, с великолепной точностью последовали новые глухие взрывы – второй, третий, четвертый, пятый – и наконец последний, самый эффектный, – должно быть, не ближе чем за четверть мили, в глубине долины.

– Ну вот, – сказал, понизив голос, Денни, и, казалось, вся тайная горечь его жизни вылилась в одном этом слове, – с одним безобразием покончено!

Только он успел это сказать, как началась суматоха. Распахивались окна и двери, и из них лился свет на темную улицу. Люди выбегали из домов. В одну минуту улица закишела народом. Сначала поднялся крик, что произошел взрыв на руднике. Но из толпы сразу раздались возражения, что взрывы слышны были внизу, из долины. Начались споры, все выкрикивали свои соображения. Группа мужчин отправилась с фонарями на разведку. Ночь так и гудела встревоженными голосами. Под покровом мрака и шума Денни и Мэнсон улизнули домой окольными путями. В крови Эндрю пела победа.

На другое утро, еще до восьми, на сцене появился прибывший в автомобиле доктор Гриффитс, тучный, с лицом, напоминавшим сырую телятину, склонный к панике. Его с ужасными проклятиями извлек из теплой постели член муниципального совета Глин Морган. Гриффитс мог не отвечать по телефону на вызовы местных врачей, но сердитой команде Глина Моргана нельзя было не повиноваться. А сердиться Глину Моргану было на что: новая вилла этого члена совета, расположенная в полумиле от города, в долине, за эту ночь оказалась окруженной рвом, наполненным прямо-таки средневековой грязью. В течение получаса член совета и его сторонники, Хеймар Дэвис и Дэн Робертс, настолько громогласно, что их слышали многие, высказывали врачебному инспектору совершенно откровенно то, что они о нем думали.

Когда это закончилось, Гриффитс, утирая лоб, поплелся к Денни, который вместе с Мэнсоном стоял среди заинтересованной и довольной толпы. Эндрю, увидя направлявшегося к ним инспектора, почувствовал внезапное беспокойство. После тревожной и бессонной ночи он уже был настроен менее восторженно. В холодном свете утра, смущенный картиной развороченной дороги, он снова чувствовал себя не в своей тарелке, испытывал нервное замешательство. Но Гриффитсу было не до подозрений.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Ну, дружище, – обратился он жалобным голосом к Филипу, – придется-таки немедленно поставить вам новую сточную трубу.

Лицо Денни осталось безучастным.

– Я предупреждал вас об этом много месяцев тому назад, – отозвался он ледяным тоном. – Помните?

– Да-да, разумеется! Но мог ли я предвидеть, что эта проклятая штука вдруг взорвется? Как все это случилось – для меня загадка.

Денни холодно посмотрел на него:

– А где же ваши знания по санитарии, доктор? Разве вам не известно, что газы в канализационных трубах очень легко воспламеняются?

Прокладка новой трубы началась в следующий же понедельник.

Прошло три месяца.

Был прекрасный мартовский день. Близость весны чувствовалась в теплом ветре, дувшем с гор, на которых первые, едва намечавшиеся полосы зелени бросали вызов царившему здесь безобразию каменоломен и куч шлака. На фоне нарядного, точно хрустящего голубого неба даже Блэнелли казался прекрасным.

Выйдя из дому, чтобы навестить на Рискин-стрит больного, к которому его только что вызвали, Эндрю почувствовал, что сердце его забилось сильнее от красоты этого весеннего дня. Он успел уже освоиться здесь, постепенно привык к этому своеобразному городу, примитивному, как будто оторванному от остального мира, погребенному среди гор. Городу, где не было никаких развлечений, даже кино, – ничего, кроме мрачных копей, каменоломен, заводов, обрабатывавших руду, вереницы церквей да мрачных домов. Странный, тихий, точно замкнувшийся в себе город. Да и люди здесь тоже были какие-то чужие и непонятные, но, несмотря на то что чуждались его, они порою вызывали в Эндрю невольное теплое чувство: за исключением торговцев, пасторов и небольшой группы ремесленников, все это были рабочие и служащие компании, которой принадлежали копи. К началу и концу каждой смены тихие улицы городка внезапно просыпались, звонко вторя стуку подбитых железом башмаков и неожиданно оживая под натиском армии людей. Платье, обувь, руки, даже лица тех, кто работал на гематитовом руднике, были напудрены ярко-красной рудной пылью. Рабочие каменоломен носили молескиновые комбинезоны, подбитые ватой и в коленях перехваченные подвязками. Пудлинговщиков легко было узнать по ярко-синим штанам из бумажной рубчатой ткани.

Говорили они мало и большей частью на валлийском языке. В своей замкнутости и обособленности они казались представителями другой расы. Но это были славные люди. Они удовлетворялись простыми развлечениями дома, в церковных залах, на футбольной площадке в верхней части города. Но больше всего они любили музыку – не пошлые модные песенки, а музыку серьезную, классическую. Нередко Эндрю, проходя ночью по улицам, слышал звуки фортепиано, доносившиеся из этих бедных жилищ, – сонату Бетховена или прелюдию Шопена, прекрасно исполняемую, летевшую сквозь тишину ночи вверх, к недоступным горам и еще выше.

Эндрю было теперь уже совершенно ясно, как обстоит дело с практикой доктора Пейджа. Эдвард Пейдж никогда уже не сможет принять ни единого пациента. Но рабочие не хотели «выдавать» своего доктора, который честно обслуживал их в течение тридцати лет. А наглая Блодуэн сумела с помощью хитрой лести и обмана обойти Уоткинса, управляющего рудником, через руки которого проходили все вычеты с рабочих за лечение, устроить так, чтобы Пейдж продолжал числиться в штате, и таким образом получала изрядный доход, а Мэнсону, выполнявшему за Пейджа всю работу, платила едва ли шестую часть этого дохода.

Эндрю было от души жаль Эдварда Пейджа. Этот простодушный и благородный человек женился на задорной, смазливой толстушке Блодуэн из кафе в Аберистуите, не подозревая, что скрывается за бойкими черными, как ягоды терновника, глазами. Теперь, разбитый параличом и прикованный к постели, он всецело зависел от этой женщины, обращавшейся с ним ласково, но с какой-то веселой деспотичностью. Нельзя сказать, что Блодуэн его не любила. Она питала к нему своеобразную привязанность. Он, доктор Пейдж, был ее собственностью. Застав в комнате больного Эндрю, она подходила с улыбкой на губах, но с ревнивым чувством человека, которого отстраняют, и восклицала: