Чудо. Встреча в поезде - Уэст Кэтрин - Страница 130

— Это недоразумение, — вслух произнес Гай, — что никто не знает, как выглядит убийца. Убийца выглядит, как любой из нас! — При приближении последних слов он приложил костяшки пальцев ко лбу и снова опустил руку, не в силах сдержать себя. Так в точности говорил Бруно.

Гай вдруг бросился к столику, налил себе виски на три пальца и залпом выпил.

— Рад видеть, что вы решили составить мне компанию, — промямлил Оуэн. Гай уселся напротив Оуэна, на кровать, аккуратно застеленную зеленым покрывалом. Внезапно накатила усталость.

— Так для вас это ничего не значит, да?

— Ну, мне приходилось уже общаться с парнями, которые замочили кого-нибудь. Да и с бабами тоже. — Он хихикнул. — Бабы как-то даже больше распускают руки.

— Но я не распускал руки. У меня нет такой привычки. Я сделал это совершенно хладнокровно. Без всякой причины. Разве вы не видите, что это хуже всего? Я это сделал из-за… — Гай хотел сказать, что сделал это из-за тайной червоточины; оттого, что меры порочности, наличествовавшей в нем оказалось достаточно, но он знал, что такие материи для Оуэна — пустой звук, ибо Оуэн человек практический. Настолько практический, что даже не соберется ударить его, или убежать, или вызвать полицию, потому что гораздо удобнее сидеть, развалившись в кресле.

Оуэн покачал головой, словно и в самом деле размышлял над словами Гая. Глаза у него слипались. Он извернулся и вытащил из бокового кармана кисет, а из нагрудного — папиросную бумагу.

Гаю показалось, что действия эти заняли долгие часы.

— Вот, возьмите, — сказал он, протягивая свои сигареты.

Оуэн с сомнением посмотрел на пачку.

— Это какие?

— Канадские. Совсем неплохие. Попробуйте.

— Спасибо, но я, — Оуэн зубами затянул кисет, — предпочитаю свои. — По крайней мере минуты три он сворачивал самокрутку.

— Это все равно, что достать пистолет прямо в парке и пристрелить кого-нибудь, — начал Гай снова, решившись продолжать, хотя говорил он словно бы с неодушевленным предметом, вроде диктофона, вделанного в кресло, с той лишь разницей, что слова не задерживались, не проникали внутрь. Дойдет ли до Оуэна, что Гай может пристрелить его, прямо здесь, в гостиничном номере?

— Меня к этому принудили, — говорил Гай. Так я и в полиции скажу, но какая разница: главное, я сделал это. Видите ли, я вам должен изложить идею Бруно. — Оуэн теперь хотя бы смотрел на него, без особого увлечения, конечно, однако доброжелательно, с вежливым пьяным вниманием. Гай решил, что не позволит себе теперь из-за этого прерваться. — Идея Бруно состояла в следующем: мы убьем друг для друга — он убьет Мириам, а я — его отца. Потом он поехал в Техас и убил Мириам, за моей спиною. Без моего ведома или согласия, понимаете? — слова выходили не те, получалось отвратительно, однако Оуэн по крайней мере слушал. По крайней мере выходили хоть какие-то слова. — Я об этом ничего не знал, и даже не подозревал серьезно. Несколько месяцев. А потом он стал преследовать меня. Стал уверять, что сможет свалить на меня вину за смерть Мириам, если я не исполню свою часть его проклятого плана, понимаете? То есть, если не убью его отца. Вся идея основывалась на том, что убийства получались беспричинными. Без личных мотивов. И ни одного из нас не могли бы выследить. Если бы, конечно, мы не встречались. Но это уже другой вопрос. Главное — я все же убил. Я сломался. Бруно сломал меня — письмами, шантажом, бессонницей. И он довел меня до сумасшествия. Теперь слушайте: я верю, что каждый может сломаться. Я могу сломать вас. При тех же обстоятельствах я бы сломал вас и заставил убить. Другими способами, не такими, какие Бруно использовал со мной, — но заставил бы. А иначе на чем, вы думаете, держатся тоталитарные режимы? Или вы, Оуэн, никогда не думаете о таких вещах? Во всяком случае вот это я и заявлю в полиции, хотя легче не будет — они скажут просто, что не следовало ломаться. Легче не будет, потому что они скажут, что я — слабый. Но мне теперь все равно, понимаете? Я теперь могу все, что угодно, принять, понимаете? — Он склонился, заглядывая Оуэну в лицо, но Оуэн вряд ли способен был что-либо понимать. Он покачивался в кресле, подперев рукою склоненную голову. Гай не может сделать так, чтобы Оуэн понял, не может встряхнуть его, заставить осознать самое главное — но все это уже не важно. — Я вытерплю все, что бы они ни сделали со мной. То же самое я завтра повторю в полиции.

— А вы можете доказать? — спросил Оуэн.

— Что доказать? Что тут доказывать, когда я убил человека?

Бутылка выскользнула из пальцев Оуэна и упала на пол, но виски оставалось так мало, что вылилось всего несколько капель.

— Вы архитектор, да? — осведомился Оуэн. — Я теперь вспомнил. — Он неуклюже подобрал бутылку, но оставил ее стоять на полу.

— Какая разница?

— Я просто думаю.

— Что вы думаете? — нетерпеливо спросил Гай.

— Просто вы, мне сдается, немножко тронутый — если хотите знать мое мнение. Я не говорю, что вы и в самом деле такой. — И сквозь пьяный туман на лице Оуэна проступил элементарный страх, что Гай сейчас встанет и ударит его. Когда же Оуэн увидел, что Гай не двигается с места, он снова уселся поудобнее, еще глубже забравшись в кресло.

Гай пытался нащупать какую-нибудь конкретную мысль, чтобы изложить Оуэну. Не хотелось терять слушателя, даже такого безучастного.

— Послушайте, как вы относитесь к тем вашим знакомым, которые кого-то убили? Как вы с ними обходитесь? Проводите время так же, как и с любым другим?

Настойчивость Гая, казалось, заставила Оуэна призадуматься. Наконец он ответил, расслабленно моргая:

— Ну что ж, живи и жить давай другим.

Гнев снова завладел Гаем. На какой-то момент словно раскаленные тиски сжали и тело его, и мозг. Для того, что он чувствовал, не находилось слов. Или слов скопилось слишком много, чтобы начать. Лишь одно из них обрело форму и прорвалось сквозь стиснутые зубы:

— Кретин!

Оуэн чуть дернулся в кресле, но безмятежность пересилила. Он, казалось, не мог решить, улыбнуться ему или нахмуриться.

— Да мне-то какое дело? — твердо произнес он.

— Как какое? Ведь вы — член общества!

— Ну, так пускай общество и печется, — отозвался Оуэн, лениво махнув рукой, глядя на бутылку, где виски оставалось на донышке.

Какое мне дело, повторил про себя Гай. Это и вправду его позиция или он просто пьян? Наверное, все-таки позиция. Зачем ему сейчас лгать? Потом Гай вспомнил, что подобной позиции придерживался и сам, когда подозревал Бруно, — еще до того, как Бруно развязал свою травлю. Неужели это позиция большинства? А если так, то что есть общество?

Гай повернулся к Оуэну спиной. Он прекрасно знал, что такое общество. Но, пришло ему в голову, думая об обществе сейчас, в применении к нынешней своей ситуации, он имеет в виду закон и его неумолимые правила. А общество — это люди: как Оуэн, как он сам, как, скажем, Бриллхарт из Палм-Бич. Интересно, донес бы на него Бриллхарт? Нет. Гай не мог представить себе, чтобы Бриллхарт донес. Любой человек понадеялся бы на кого-нибудь другого, а тот, другой, — еще на кого-нибудь, и в конечном итоге этого не сделал бы никто. А правила, а закон — так ли уж они важны? Разве не закон связывал его с Мириам? Ведь убит человек, и, значит, люди должны решать. И если людей — от Оуэна до Бриллхарта — это не волнует в достаточной степени, чтобы выдать убийцу, то почему он должен волноваться? Что это взбрело ему в голову сегодня утром — пойти и сдаться в полицию? Что это за мазохизм? Нет, сдаваться не надо. Что, собственно, остается теперь у него на совести? Кто из людей теперь донесет на него?

— Разве какой-нибудь шпик, — проговорил Гай. — Шпик, думаю, может донести.

— Вот это верно, — согласился Оуэн. — Грязный, вонючий шпик. — Он громко, с облегчением расхохотался.

Нахмурившись, Гай глядел прямо перед собою. Он старался нащупать мысль, блеснувшую в отдалении. Закон и общество — разные вещи, вот исходная точка. Общество — это люди: он сам, Оуэн, Бриллхарт — и они не имеют права отнимать жизнь у другого члена общества. А закон — имеет.