Чудо. Встреча в поезде - Уэст Кэтрин - Страница 127

— Конечно, я псих! — орал Бруно в лицо Хелен, которая пыталась отодвинуться. — Я такой псих, что схватил однажды весь мир за грудки и задал ему хорошую взбучку! Но никто об этом не догадывается, потому что мы приватно сводили счеты! — Он захохотал, и этот смех, он видел, отдался изумлением на расплывчатых, идиотских рожах, что окружали его, понудил их засмеяться тоже. — Мартышки! — радостно возопил Бруно.

— Кто он такой? — шепотом спросил Боб у Гая.

— Мы с Гаем — сверхчеловеки! — продолжал Бруно.

— Ну, ты, положим, сверхвыпивоха, — заметила Хелен.

— Это неправда! — Бруно попытался встать и рухнул на одно колено.

— Чарльз, пожалуйста, успокойтесь! — попросила Энн, но она улыбалась тоже, и Бруно лишь осклабился в ответ.

— Зачем она говорит, что я пью!

— Что это он такое имел в виду? — спросила Хелен. — Вы что, вдвоем раскололи кого-нибудь на бирже?

— На бирже, бл…! — Бруно осекся, думая об отце, — Йе-хо-о-о! Я из Техаса! Гай, ты в Меткалфе катался на карусели?

Гая передернуло, но он усидел на месте и даже не посмотрел в сторону Бруно.

— Л-ладно, я сяду, — сказал ему Бруно. — Но я в тебе разочаровался. Жестоко разочаровался! — Бруно потряс пустую фляжку и выкинул ее в море.

— Он плачет, — заметила Хелен.

Бруно встал и начал выбираться из кубрика на палубу. Ему захотелось уйти далеко-далеко, подальше от всех, даже от Гая.

— Куда это он? — спросила Энн.

— Пусть идет, — буркнул Гай, пытаясь зажечь сигарету.

Потом раздался всплеск, и Гай понял, что Бруно свалился за борт. Гай выскочил из кубрика прежде, чем кто-то успел открыть рот.

Гай ринулся к корме, на бегу пытаясь содрать с себя пальто. Он почувствовал, что кто-то сзади схватил его за руки — развернувшись, ударил Боба кулаком в лицо и бросился с палубы в море. Тогда замерли голоса, прекратился топот — все застыло в томительной неподвижности, а потом тело его стало пробиваться сквозь толщи воды. Он скинул пальто замедленными движениями, будто волны были так холодны, что от одного этого боль притупилась. Он высоко подпрыгнул и в какой-то неправдоподобной дали увидел голову Бруно, впечатанную в волны, как верхушка замшелой скалы.

— Тебе до него не доплыть! — прозвенел голос Боба, и тут же волна, плеснувшая в уши, заглушила его.

— Гай? — воззвал Бруно из моря, погибая, вопя из последних сил.

Гай выругался. Как это не доплыть! После десяти взмахов он выпрыгнул снова. Но Бруно уже не было видно.

— Там, Гай! — указывала Энн с кормы «Индии».

Гай не видел, где Бруно, но пробивался к тому месту, что осталось в памяти, а пробившись, нырнул, широко расставляя руки, пытаясь кончиками пальцев дотянуться, найти. Но вода не пускала. Он движется, словно в кошмарном сне, подумалось Гаю. Как на той лужайке. Волна накрыла его с головой, и он захлебнулся. «Индия» поворачивала, меняла курс. Почему они не направляют его? Им плевать — всем остальным плевать!

— Бруно!

Может быть, он — под одной из этих колеблющихся гор. Гай стал пробиваться вперед, потом понял, что не знает, куда плыть. Волна снова захлестнула его. Он проклинал чудовищную безобразную плоть океана. Где его друг, его брат?

Он снова нырнул так глубоко, как мог, распластавшись во всю свою смехотворно малую длину, широко растопырив руки. Но не было вокруг ничего, кроме безмолвной серой пустоты, заполнившей пространство, где теплилась одна лишь крохотная искорка сознания — его сознания. Нестерпимое одиночество пронзило молнией, обступило со всех сторон, грозя поглотить жизнь. Гай в отчаянии зажмурил глаза. Серую мглу сменил коричневый ребристый потолок.

— Вы нашли его? — сдавленно прошептал Гай, пытаясь подняться. — Сколько сейчас времени?

— Лежи спокойно, Гай, — послышался голос Боба.

— Гай, он ушел под воду, — сказала Энн. — Мы видели.

Гай закрыл глаза и заплакал, прекрасно отдавая себе отчет в том, что все, кто стоял вокруг, один за другим выходят из каюты и оставляют его — даже Энн.

46

Осторожно, чтобы не разбудить Энн, Гай выбрался из постели и спустился в гостиную. Он задвинул шторы и зажег свет, хотя прекрасно знал, что ничем не отгородиться от зари, которая проскальзывала сквозь жалюзи, сквозь зеленые занавеси, как серебристо-лиловая, бесформенная рыба. Всю ночь он лежал наверху, в темноте, и ждал ее, зная, что она придет за ним наконец и встанет у изножья кровати, страшась более, чем когда бы то ни было, мертвой хватки того механизма, который она запустит в действие, ибо теперь ему стало понятно, что Бруно нес половину вины. И если раньше вина была едва выносима, как вынести ее теперь, одному? Гай понимал — это невозможно!

Он завидовал Бруно, который погиб так внезапно и безропотно, такой бурной насильственной смертью и таким молодым. И так легко, как всегда и все делал в жизни. Гая охватила дрожь. Он неподвижно застыл в кресле, и его тело под тонкой пижамой напряглось и окоченело, как на первом рассвете. Потом, с судорожным стоном, всегда облегчавшим напряжение, Гай встал и отправился наверх, в студию, еще не разобравшись как следует, что собирается делать там. Он взглянул на большие глянцевые листы чертежной бумаги на своем рабочем столе: их было четыре или пять, и они лежали так, как Гай их оставил, делая наброски для Боба. Гай сел и начал писать поперек листа, из левого верхнего угла, — сперва медленно, затем все быстрее и быстрее. Он написал о Мириам и о поезде, о телефонных звонках, о Бруно в Меткалфе, о письмах, о револьвере, о собственном крахе, о ночи с пятницы на субботу. Как если бы Бруно был жив. Гай привел все известные ему подробности, которые помогли бы понять этого человека. Он исписал четыре чертежных листа. Свернул их, положил в специальный конверт и запечатал его. Долго смотрел на конверт, наслаждаясь некоторым, пусть неполным, облегчением, удивляясь, что все это теперь обрело самостоятельное существование, причем без особых трудов. Он и раньше много раз писал страстные, неразборчивые признания, но, поскольку знал, что никто никогда не увидит их, они так и не покидали его по-настоящему. А это признание было адресовано Энн. Энн коснется конверта. Ее руки будут держать листы, ее глаза пробегут по строчкам.

Гай прикрыл ладонями воспаленные, измученные глаза. Многочасовое писание изнурило его и почти что вогнало в сон. Мысли скользили, ни на чем не задерживаясь, и люди, о которых он писал — Бруно, Мириам, Оуэн Маркмен, Самюэл Бруно, Артур Джерард, миссис Маккослэнд, Энн, — люди и их имена плясали на самом краешке сознания. Мириам. Странно: теперь он видел ее яснее, чем когда бы то ни было. Он постарался описать ее для Энн, дать ей правильную оценку. И это заставило оценить Мириам также и для себя. Как человек она немногого стоила, подумал он, — по стандартам Энн, по всеобщим стандартам. Но она была живым существом. Немногого стоил и Самюэл Бруно — жестокий, алчный делец, которого ненавидел сын и не любила жена. Кто был по-настоящему опечален смертью Мириам или Сэмюэла Бруно? Да горевал ли кто-нибудь вообще — может быть, родные Мириам? Гай вспомнил, как ее брат выступал свидетелем на следствии: не горе читалось во взгляде крошечных глаз, а злобная, животная ненависть. И ее мать, как всегда, мстительную, коварную, не заботящуюся о том, на кого упадет вина, — лишь бы упала на кого-нибудь — не сломало, не смягчило горе. Да есть ли необходимость — даже если бы было желание — ехать к ним, чтобы им предоставить мишень для их ненависти? Станет ли им от этого легче? Или ему? Вряд ли. Если кто-то и любил Мириам по-настоящему, так это Оуэн Маркмен.

Гай отнял руки от глаз. Имя всплыло в памяти непроизвольно. Он совсем не думал об Оуэне, когда писал письмо. Оуэн лишь смутно маячил на заднем плане. Гай придал больше значения Мириам, чем ему. Но Оуэн, должно быть, любил ее. Ведь он собирался на ней жениться. Она носила его ребенка. А вдруг Оуэн все свое счастье полагал в Мириам. А вдруг в месяцы после убийства он познал такую же скорбь, что и сам Гай в то время, когда Мириам умерла для него в Чикаго. Гай напряг память, стараясь поподробнее вспомнить, как вел себя Оуэн Маркмен на следствии. Злобный, отталкивающий вид, точные, невозмутимые ответы, и вдруг — обвинение в ревности… Невозможно догадаться, что в самом деле творилось у него на душе.