Виртуоз боевой стали - Чешко Федор Федорович - Страница 18

Господин настоятель говорит красиво и, наверное, правильно, вот только… Если чародейство Ветров принесло столько хорошего, то почему же все (и сам господин настоятель тоже) называют его катастрофой? И чего ради почтеннейший старец умолчал о Пенном Прибое, угрызающем скалистую землю Арсда; о том, что покрытый дикими чащами Ниргу растет, что населяющие его зверообразные изверги плодятся, словно мухи на гнилых рыбьих потрохах? Да, мухи-то плодятся на рыбьих трупах, а людоеды на чьих? Год за годом оба Адмиралтейства швыряют в клыкастую пасть проклятого острова воинские отряды и толпы осужденных злодеев; оглушительным звоном денежных мешков власти соблазняют колонистов-переселенцев (находятся же самоубийцы!)… Но стада прожорливых тварей вытаптывают отвоеванную у дебрей пашню; пылают поселки и форты; зубы колонистов, рейтар и злодеев гроздьями обвисают со шнуров боевых дикарских нарядов… А вместо броненосных галионов Лангенмарино муссоны выносят иногда к атоллам (и даже уже к Побережью!) скопища долбленых челнов, набитых орущей, визжащей, изукрашенной перьями смертью…

Нор не смог бы припомнить, когда и от кого он узнал про Пенный Прибой, который когда-нибудь сгложет весь Арсд, и про Ниргу, которому море отдает съеденную Прибоем землю (точно так же парень не помнил, кто и когда впервые объяснил ему, каким образом взрослые мастерят детей). Подобные вещи вроде бы никто специально не рассказывает, но они известны всем и каждому чуть ли не с младенчества. Тогда зачем умалчивают об обреченности Арсда господин настоятель и прочая орденская братия? Недомолвки всегда рождают подозрения. И так уже поговаривают, что стража иногда нарочно пропускает чудовищ через Каменные Ворота – а иначе каким же образом порождения Прорвы время от времени пробираются на обитаемые территории?

От размышлений парень очнулся не сразу и не по своей воле – это Рюни дважды весьма болезненно ткнула его кулаком под ребра. Оказалось, что дети и пришедшие с ними взрослые уже расходятся, а господин иерарх стоит перед Нором и явно ждет ответа на какой-то вопрос. Ожидание грозило затянуться, и девушка поторопилась вмешаться:

– Простите его, почтеннейший. Он придумывал, как будет благодарить обитателей райских высот за свое избавление от очень большой беды, и до того увлекся, что ваших слов совсем не слыхал…

Глаза господина иерарха заискрились.

– Похвально, – сказал он с мягкой насмешкой. – Рад узнать, как много истовой признательности Ветрам и Благочинным умещается в сердце юного наследника чести Санолов. Но ведь беда действительно была очень большой, а избавление – поистине небывалым. Ведь правда, Нор?

Вместо ответа парень так энергично кивнул, что ушиб подбородок о застежку воротника. Он никак не рассчитывал быть узнанным. Нет ничего странного, если один из орденских иерархов осведомлен об удивительном возвращении из Прорвы какого-то там недоросля, но если он еще и знает этого недоросля в лицо – уж тут поневоле удивишься. Приходилось, конечно, носить старику обеды, только он ведь не спрашивал имени приносящего… И кстати, Сатимэ не всякий раз посылал разносчиком Нора: после случая с Сарпайком кабатчик старался держать полезного мальчишку возле себя.

А еще удивила парня доброжелательность настоятеля. Так удивила, что он для самого себя неожиданно отважился на вопрос, неотвязно мучивший его со вчерашнего дня.

– Не знает ли почтеннейший господин настоятель, чей это дом с башенкой стоит на улице Горшечников недалеко от моста? Говорят, там один такой…

Нop осекся, потому что ласковые глаза иерарха внезапно подернулись мутным льдом.

– Там живет воплощенный бес, – процедил старик. – А ты держись как можно дальше от улицы Горшечников, иначе возвратишься туда, откуда сумел выйти лишь необъяснимым чудом!

4

В те далекие, почти забывшиеся времена, когда Нор за обедом способен был оробеть перед хищным оскалом копченой игуаны, мать подробно объяснила ему устройство мира. В ее рассказах все получалось уютно и незамысловато. Над головой – лазурная твердь, на ней – райские выси, в которых живут назначенные Ветрами смотрители (Благочинные) и те из умерших людей, кто удостоился. А под землей и под морскими водами запрятано бесовское пекло, там страшно. Если не будешь чтить Мудрые Заповеди, то после смерти бесы станут мучить тебя соленым кипятком, а Благочинные и прочие, пущенные в рай, увидят твои страдания и восплачут. Еще в мире есть Орден, который, кажется, вовсе не имеет других занятий, кроме как плакать вместе с обитателями рая над человеческими прегрешениями, и еще есть префектуры, которые следят, чтобы все было хорошо. (Кстати, Нор не скоро догадался, что Орден – это не один человек, а много, и что префектуры вовсе не женщины.)

До чего же простой казалась жизнь после матушкиных наставлений! Будь хорош, послушен, накрепко затверди Мудрые Заповеди, и все само собой сложится счастливо, за тебя станет просить могучих сам всеобщий Заботливый Поводырь, его первосвященство господин Адмирал (нет, не Адмирал Флота, а другой, непонятный, который не ходит в море, но почему-то может управлять даже благоволением Ветров). И после смерти ты удостоишься вечного жития в райских высях, где нет ни забот, ни огорчений, ни боли, где единственным твоим делом станет взращивание дивных лазурных роз…

С этих-то роз и свалился в детскую душу первый червячишко сомнения – уж очень нудным показалось райское существование.

А потом…

Чем дольше приходилось жить, тем чаще обнаруживались всякие несуразности, которые матушка объяснить не могла.

Слишком рано и отнюдь не из чьих-то рассказов пришлось Нору узнать, что бывают случаи, когда Заповеди нельзя не нарушить. Слишком рано он понял, что есть многое, ради чего стоит пожертвовать надеждой на райские выси. Да и верно ли, будто в эти самые выси непременно попадают одни лишь праведники? Вряд ли. Если жизнь чаще всего бывает несправедлива, то и от посмертного существования особой справедливости ждать не приходится – догадка из тех, которыми опасно делиться даже с друзьями.

И все-таки Нор иногда до слез жалел о том мире, в который неколебимо верила матушка. Жалел и одновременно ненавидел его лютой ненавистью, потому что мир этот, как всякая мечта доброго бесхарактерного человека, был возмутительно нереален.

Проще простого сказать: «Всегда нужно поступать хорошо». А вдруг твой поступок окажется хорош для одного человека, но плох для другого? Хорош для Рюни и плох для какого-нибудь Сарпайка – тут, конечно, и думать нечего. А вот если для одной только Рюни и плох, и хорош сразу – тогда как?

Почтенный дядюшка Лим просил повременить со сватовством до граничного возраста; Нор понял его правоту и обещал. Только на пользу ли девушке пойдет такое обещание? Она уже не дитя, и промедление чревато для нее принудительным замужеством. На запоздалое безбрачие префектура ни за что не станет смотреть сквозь чубчик: оскудение людьми может убить Арсд куда скорее, чем Пенный Прибой. Даже парням, как выяснил Сатимэ, уже позволено не дожидаться того дня, когда боль в проколотых мочках внушит им сознание своей полноценности и гражданского равенства. А уж о девицах все тот же юриспрудент объяснил ясней ясного: четырнадцати лет от роду каждая обретает способность рожать здоровых детей – значит, по достижении этого возраста быть замужем пристойно и, более того, крайне желательно. Если двумя годами позже ее признают идиоткой, то отлучить потомство от человечества не составит никакого труда – это меньшее зло, чем неоправданно затянувшаяся бездетность. Поэтому с каждым днем крепнет угроза того, что в конце концов судьбу Рюни решат не батюшка с Нором, а исполнительные порученцы префекта.

Нop доводил себя до отчаяния подобными размышлениями. Работа, которую находил для парня дядюшка Лим, совершенно не обременяла голову, и потому в упомянутую часть тела нахрапом лезли всяческие опасения, догадки и – что хуже всего – вопросы. Этого добра уже набралось выше бортов. Нор бы предпочел вместо новых получить хотя бы пару ответов на старые, но говорят, будто желания непременно сбываются только у нашедших цветущую водоросль да еще у круглых дураков. Никаких цветов на водорослях парень сроду не видывал, а лишнее доказательство собственного ума казалось ему теперь утешением весьма слабым.