Урман - Чешко Федор Федорович - Страница 68

Мечник все налегал и налегал на весло.

В нынешнем положении от зоркости, чуткости да ловкого обращенья с оружием проку почти никакого. Тут одна надежда — быстрота. Хлипенькая, конечно, надежда, но другой-то нет!

И вдруг… Будто марь ведовская нахлынула, подмяла, подменила окружающее вздором каким-то, обманом, небылью… Или все-таки былью?

Ведь было, было уже в жизни такое. Или все-таки не совсем такое? Или совсем не такое, а лишь внешне похожее?

Да и то — уж так ли похожее?

Река была совсем другая; извивистой была она, суетливой как-то не по-здоровому. Черную ее шкуру-поверхность язвили свищи бегучих водоворотов, дерганье мелких полуволн, полуряби напоминало то лихоманку трясучую, то судорожную предсмертную дрожь… Крутые кремнистые берега поросли лесом, и хоть лес этот казался непролазным, слово «чаща» никак не лепилось к толпищам древесных скрюченных полутрупов, изувеченных хищным дыханием близких правечных льдов. А на трепанных ветрами корявых вершинах вызревающее ненастье распялилось кудлатою волчьей полстью и сеяло оттуда, сверху, мешанину по-ледяному холодных капель да мелких каплеобразных льдинок. Льдинок, которые тускло и монотонно отзванивали по шлемам-панцирям троих людей, изглоданных тревогой и речной предзимней промозглостью…

Да, не весна тогда была, а поздняя безлистная осень. И не утро — блеклый усталый день неприкаянно маялся в тогдашнем стылом косматом небе.

Гребцы ровно да мощно сминали-отталкивали назад по-предморозному загустелую воду, и от ровности этой, от однообразия береговых лесистых обрывов, от надоедливой схожести меж собою речных изгибов рождалось ощущение совершенной бездвижности челна. Словно в тягостном сне, когда из последних сил бьешься, а либо ни с места, либо продвигаешься на невероятно малую чуть…

Впрочем, как раз от Кудеслава-то особой растраты сил не требовалось. Кудеслав сидел на собственных пятках посередке челна, и всего дела ему нашлось, что вертеть головой, вглядываясь в проплывающую мимо серость наскальных лесов, да дрожать от холода.

Гребли Кнуд-побратим и тот, второй… как бишь его? Кажется, Свей… Да, Свеем или Молчальником, помнится, чаще всего прозывали русобородого кряжистого верзилу с крохотными зелеными глазками под полосой сросшихся пегих бровей. А еще прозывали его Немым. А еще — Дитятей, потому что улыбался он хоть и редко, но впрямь по-детски: ясно и широко. Но Немым и Дитятей прозывали его лишь недруги и лишь за спиной, ибо кроме детской улыбки славился он еще и огромными, каменной тяжести кулаками. Вот так: прозвища всплыли в памяти, а имя забылось… И боги с ним.

А Кудеславовым именем никто из урманов вывихивать язык не хотел. Кудеслава об той поре звали Вятичем. Ярл так и сказал тогдашним утром:

— Палдур должен был вернуться еще вчера. Палдур не вернулся. Я хочу, чтобы ты и ты, — ярлов палец нацелился в грудь сперва Кнуду, а потом Свею, — чтобы вы отправились узнать, что с ним случилось и случилось ли с ним что-нибудь. А Ватитш может отправляться с вами, если захочет сам.

Это уж потом побратим объяснил Кудеславу, что ярл затеял проверку. При всех (а при ярле — тем более) Бесприютный сказать такого не мог, а мог он лишь глянуть значительно — что и сделал. Вятич дружеского зырканья не понял, но оставаться совсем одному среди людей чужого, еще не вполне понимаемого языка ему хотелось даже меньше, чем тащиться невесть куда на боги ведают какие опасности. Потому он без колебаний вызвался в путь, чем весьма порадовал ярла.

— Лесной человек стал уже совсем викинг, — сказал тогда ярл. — Он еще плохо понимает речь Вестфольда, но уже хорошо знает: делать всегда почетнее, чем не делать. А делить опасность с другом по собственной воле гораздо почетней, чем по приказу. Лесной человек стал совсем наш человек. Теперь нужна хорошая женщина, чтоб таких, как он, стало много.

И все смеялись, но необидно, по-доброму.

Грести Кудеславу не доверили. Свей просто молчком взял весло и устроился на носу челнока-долбленки, а Кнуд сказал побратиму: ты, мол, лучше нас с луком — вот и бери лук да следи за окрестностями. И потянулся ко второму веслу. Вятич прекрасно понимал, что лучше урманов с луком он может быть на берегу, а в увалистой лодочке-душегубке он с луком не так уступает урманам, как с веслом. Но вслух излагать свои догадки не стал, конечно.

Пропавший дружинник послан был к братьям Торхельмингам приглашать их под ярлову руку. Поход в Персию был удачен да славен, а дружина, с которой Торхельминги ходили тем летом, ни достатка ни славы не добыла — ярл счел это подходящим случаем переманить к себе тридцатилетних близнецов-берсерков.

Дорогою Свей Молчальник на краткое время поступился своей молчаливостью, и они с Кнудом заспорили. По Свееву, Палдур был неудачным выбором для такого дела, что он позволил себе какую-то неловкость, какой в беседе с берсерками себе позволять нельзя, и за то поплатился жизнью. Бесприютный вя-тичев побратим полагал, что Палдур и не добрался до лесистых подножий Торхельма — холма, на скалистую макушку которого рыжий скандийский бог отчего-то очень часто ронял свой гремучий огненный молот. Ярлову дружиннику, дескать, в одиночку по округе вообще плавать опасно, поскольку ярл думает, будто он всей округе хозяин, а почти вся округа думает совершенно иначе. Кудеслав урманскую молвь понимал через слово (а когда говорили не с ним, то и через два-три); из слышанного он только то и уразумел, что спорщики спорят лишь о причинах несчастья с Палдуром. А что с Палдуром именно несчастье, они оба не сомневаются. Уразумев это, он проверил оружие и еще внимательней, до хруста в глазницах, стал всматриваться в проплывающие по сторонам одинаковые-однообразные месива камней, скрученных замшелых стволов и корявых ветвей. Тогда-то он и ощутил впервые беззащитность человека на реке меж лесных берегов. Но не тащиться же было суходолом через одно из помянутых непролазных месив! Потом Кнуд (в свое время нахватавшийся на Ильмене примерно столько же по-словенски, сколько Вятич успел узнать по-скандийски) попробовал растолковать своему побратиму, кто такие берсерки. Кудеслав объяснения не понял, но оружие проверил еще раз. А Кнуд сказал:

— Напрасно ярл сделал так, что ты не смог не пойти. Ты хорош и с луком, и с топором, и с мечом ты уже не хуже, чем многие. Ты уже почти воин. ПОЧТИ. Тебе осталось полшага. Большинство тех, кто погиб, гибли именно на оставшемся полушаге. Потому что эти полшага нужно переступить через воина. А через берсерка тебе не переступить.

Возможно, Кнуд тогда сказал как-нибудь иначе, но сказал он именно это.

Помолчали (мерный плеск весел, мерный стук градин о панцири да шеломы, еле слышные на реке всхлипы ветра в голых ветвях — и все). Потом Мечник, которого еще ни разу не звали Мечником, спросил:

— У них большая дружина?

— У них только сами они, — ответил Кнуд. — Потому что больше им никто не надобен. — Он помолчал и добавил: — Если что, без оглядки на нас отходи в сторону. Тебе в этом бесчестья не будет.

Бесприютный почему-то сказал это по-урмански, и Свей коротко оглянулся, блеснул щербатым оскалом: ему понравилась шутка. Кудеслав тоже принял Кнудовы слова за шутку и тоже осклабился. А Свей, отворачиваясь, выговорил:

— Если что, нужно их разделить. И нападать втроем на одного. Иначе… — На продолжение Молчальник поскупился. К чему говорить то, что и без слов должно быть понятно любому, даже лесному Ватитшу?

Вовсе незачем.

Тем более что почти в тот самый миг они нашли Палдура.

Левый берег провалился вдруг шрамом узкой лощины — запекшейся черными струпьями безлистых кустарников, истекающей мутною ржой объевшегося осенними дождями ручья… Он, ручей, небось десятками десятков лет трудился, намывая врезавшуюся в реку галечную рыжую отмель. И вот на этой-то отмели…

Сперва они заметили только застрявшие меж камнями гнутые жерди с прицепленной не то тряпкой, не то зверьей изодранной шкурой (речные волны трепали ее по-песьи злобно и истово).