Урман - Чешко Федор Федорович - Страница 62

Та сволочная выдумка накрепко засела в памяти. Да еще ночной переполох, учиненный щенком; да еще убийство мокшан-рыболовов — за одно это можно было возненавидеть кого угодно. Но было и еще кое-что.

Был еще выжженный Кудлаем и его приятелем камыш на проклятом когтистом мысе.

Зачем они это сделали? Ведь только недоумки в десятом колене могли понадеяться, что перелетные стаи решатся отдыхать на свежем пепелище. А если камыш был выжжен не ради охоты?

Не будь мыс-коготь гол, прозрачен и безопасен на вид, Мечник ни за что не рискнул бы чалить к нему общинную вервеницу. Наоборот, он постарался бы как можно быстрей миновать опасную узость меж обрывом и камышовой дебрью. И трудно, очень трудно было бы нападающим задержать в протоке тяжелые челны. Кудеслав тогда говорил Лисовину об обрушенных в воду деревьях — могло бы, конечно, этакое удаться ворогу, но…

Протока все же довольно широка, течение быстрое… По-всякому могла бы обернуться затея с деревьями. А замыслившие нападение, похоже, хотели, чтоб все наверняка, без сучков-задоринок… Да и кто на их месте этакого бы не захотел?

Уцелей проклятый камыш, Мечник бы остановил челны для первого ночлега на привычном всегдашнем месте. А там Истра широка, оба берега низки и скудны лесом. Там нападать было бы сложнее, а малым числом и вовсе без пользы.

Так почему Кудлай выжег камыш? Не сам, конечно, придумал — посоветовали. Кто?

Правда, ежели верить Лисовину (а с чего бы это вдруг не поверить названому родителю?), камыш был выжжен еще до приезда в Яромирову общину Толстого с Волком. Так что ж? К примеру, Белоконь вон еще с зимы знал о появлении у Грозы дальних нехороших гостей. Значит, могли знать и другие. Причем от самих же гостей. Дознались же как-то Огнелюб с Чернобаем о том, когда и куда приходить на беседу с уплывающими восвояси послами «старейшины над старейшинами»!

Так что вот она, главная причина Мечниковой ненависти к Кудлаю: слюнявый пащенок по чьему-то наущению заставил Кудеслава сделать глупость, глупость, унесшую жизнь многих родовичей.

По чьему-то наущению… А наущавший-то, похоже, знал Мечника, будто ошкуренного. Привычки его знал. Угадывал наперед, как железноголовый Урман станет хитрить и чего может заопасаться.

Кто бы это мог быть? Зван, который способен предвидеть, что Кудеслав вскорости потеряет меч? Раз Ковадло открылся в этом, значит, Огнелюб уверен; а раз Огнелюб уверен, значит, так и случится: слободской голова за свою безмерно долгую жизнь ошибался считанные разы.

Или Кудлаев наущатель — Волк? Мечника-то он в ту пору еще и в глаза не видывал, зато легко мог угадать, как станет хитрить и чего может заопасаться умелый воин…

Э, чего гадать попусту?

Чего, спрашивается, гадать, если обо всем можно дознаться от сопливого голоусого пащенка, суетящегося возле костра? Всего-навсего три прыжка, и вот он — ответ на все вопросы!

В три прыжка не получилось: Кудлай искоса следил за Мечником и в последний миг вознамерился было улепетнуть. Ну, не три, так пять прыжков — велика ли разница?

Кудеслав загнал явно осознающего все свои немалые провинности гаденыша в угол, образованный стенами поставленных почти что вплотную друг к дружке срубов. Принадлежали эти срубы, видать, разным хозяевам, а потому меж ними оставался узкий — не шире ладони — зазор (был бы хозяин один, не стал бы он утомляться постройкой лишней стены).

Мгновенье-другое Мечник с удовольствием наблюдал за судорожными попытками Кудлая втиснуться в узехонькую щель. Рядом весело скалился подоспевший Яромир — похоже, его одинаково забавляли и Мечникова ярость, и смертный испуг щенка.

— Да брось его, не марайся, — сказал общинный старейшина, видя, что Кудеслав, наскучив быть праздным созерцателем, готовится помочь трепыхающемуся парню увесистым пинком в оттопыренный зад. — Я уж вразумлял его. Глянь вон, какая у него теперь рожа умная стала!

Услыхав Яромиров голос, Кудлай перестал дергаться и оглянулся. По его лицу пробежались отсветы кострового пламени, и Мечник сразу увидел следы старейшинского доброго вразумления: левую щеку и скулу парня подмял под себя огромный кровоподтек. Черный такой, налитой, вздувшийся, — поди, вразумление состоялось дня два назад.

Тем временем Кудлай, явно в надежде на Яромирово заступничество, принялся торопливо бормотать, заслоняясь ладонями и все еще пытаясь вжаться спиною в щель:

— Я не буду!.. Больше никогда, чтоб мне… меня… Искупил ведь… Я же для всехнего блага, я общине же!.. Не тронь меня; божескими именами прошу: не тронь!!! — вдруг завизжал он, углядев какое-то Мечниково движение (сам Мечник, между прочим, воображал, что стоит вовсе бездвижно).

Яромир было захохотал, но тут же обеими руками зажал себе рот и оглянулся на спящих.

А Кудеслав вглядывался в обезображенное кровоподтеком и ужасом лицо парня. Внимательно вглядывался, с этаким нехорошим прищуром, пугавшим Кудлая хуже любых угроз.

— Значит, о племени радел? — спросил наконец Мечник, и голос его был под стать взгляду. — Для общинной пользы трудился? Значит, это ты у нас теперь об общине первый радетель? Я небось за делами своими никчемными сход пропустил, который назначил тебя на родовое главенство, а? Или это вот он, — кивок в сторону ухмыляющегося Яромира, — велел тебе мокшан-рыболовов убить? — Кудеслав приступил чуть ближе, и парень тихонько взвыл. — А камыш на мыске, где родовичей наших погубили, кто тебе пожечь присоветовал?! Ну, говори! Тоже, быть может, старейшина — для общинного блага?! Говори, стервь!

Сквозь Кудлаевы подвывания прорезалось нечто членораздельное:

— Ста-старейш… ина… он просил… Н-не надо!..

— Да брось ты его, — брезгливо сказал Яромир. — Других, что ли, дел мало? А ты… — это уже Кудлаю, — ты учти: мне ведь недосуг всякий раз меж ним и тобой объявляться. Тебе бы погулять где-нибудь подалее деньков с полдесятка, покудова он не охолонет маленько…

Он говорил что-то еще в том же духе, а сам, ухватив Мечника за руку, начал потихоньку оттаскивать его прочь. Да еще локтем в бок пихался — дескать, ну его совсем. Не марайся. Плюнь.

И Кудеслав в конце концов плюнул. Плюнул на запуганного до полусмерти щенка (стыдно сказать, но от злости даже не попал, куда метил) и дал увести себя прочь. В самом деле, не убивать же трусливого гаденыша второй раз! То ему, гаденышу, получится многовато чести. Да и того ли стоит этот паскудник, чтоб из-за него воину гореть живьем? Он же хоть и паскудник, а все ж сородич; и свидетелем убийству будет сам Яромир — тут уж провину не замолчишь-скроешь, как в прошлый раз… Ну его к хряку, пащенка.

Помнится, старейшина говорил, будто у них тут впрямь имеется какая-то новость, уже показать собирался, а в последний миг этого сопляка леший некстати под руку подвернул…

В суетливых отсветах костра общинная изба временами различалась ненамного хуже, чем ясным днем; временами же прикидывалась какой-то затаившейся жутью. Тесаные бревна чельной, обернутой к площади стены внезапно теряли неподвижность; глазу, утомленному шевелением теней да бликов, мерещилось невесть что: и сдерживаемое дыхание, и обманчивая окаменелость зверя, готового взвиться в яростном смертном прыжке… Затворенные оконца оказывались вдруг плоскими непомерными бельмами, которые, лишь прикидываясь слепыми, исподтишка неотрывно следили за близящимися людьми; крыльцо под резным тесовым навесом превращалось в огромную зияющую пасть…

Кудеславу удалось стряхнуть наваждение, лишь когда Яромир остановился возле окна, прорубленного на женской половине избы, и несколько раз грохнул кулаком по ставне.

Так-то.

Вроде бы и изба как изба, и костер самый что ни на есть обычный, а вот примерещится же… Однако всего выпавшего за последние дни да ночи оказалось через край даже для бывалого во всяческих былях воина…

А старейшина вновь ткнул кулаком в ставню и рявкнул:

— Эй, которая там на полатях с краю?! Светоч вынеси какой-никакой!

И хитро зыркнул на Мечника.

Тот собрался было спросить, для чего понадобилось тревожить баб — нельзя, что ли, обойтись головней из костра?