Урман - Чешко Федор Федорович - Страница 46

В считанные мгновения Кудеславов клинок сожрал еще две жизни; скольких-то наверняка сумели угомонить и градские мужики, мгновенно пришедшие в себя, когда помимо невидимых лучников объявился враг, которого можно разглядеть и пощупать (на худой конец, хотя бы руками).

Но и сами общинники растеряли немало жизней — наверняка гораздо больше, чем сумели забрать.

Мечник наконец пробился к Велимиру — как раз вовремя, чтоб выдернуть названого родителя из-под нацеленного ему в грудь удара копьем. Отточенный железный наконечник миновал Лисовина, скользнул по Кудеславову панцирю и вонзился в борт челна, намертво увязнув в смоленом дереве. Орудовавшему копьем голому дурню с рожей, упрятанной под рысьей личиной (клаптем шкуры, ободранным с морды кистеухой хищницы), следовало бы позабыть о застрявшем оружии и спасаться. Но он, хоть и рванулся в сторону, то ли не смог, то ли позабыл разжать пальцы, а потому прямо-таки напросился на расчетливый спокойный удар рукоятью меча по темени.

Подтолкнув Велимира и еще кого-то из случившихся тут же родовичей к рухнувшему без чувств врагу, Кудеслав рявкнул:

— Вяжите его и тащите в лес, бегом! Сами как хотите, а этот чтоб остался живехонек!

Еле успев договорить, он круто развернулся и левой рукой перехватил метивший ему в затылок топор — враг (на голове которого, кстати сказать, не оказалось ни мехового колпака, ни звериной личины), похоже, не насмерть бил, а пытался оглушить Мечника обухом. Глупая была затея, но сам затейник вряд ли успел осознать меру своей глупости. Кудеслав выхватил у него топор, и последним, что суждено было увидеть неведомому человеку, оказалось ринувшееся ему в глаза лезвие собственного оружия.

На какой-то миг перед Мечниковым взором мелькнуло искаженное смертной судорогой лицо с прорубленной переносицей. Незнакомое, никогда прежде не виданное лицо; не понять даже, мордвин или нет, — мокшанские черты и вживе-то не вдруг отличишь от вятских…

И снова, как было в недавнем хворостьном видении, как бывало десятки раз наяву, завертелись вокруг Кудеслава перекошенные страхом, бешенством, болью лица (что с того, если большинство из них спрятаны под звериный мех, — Мечник чувствовал боль, бешенство, страх каждого из своих врагов не хуже, чем почувствовал бы собственную боль, собственное бешенство, собственный страх)… В стремительных взблесках отточенного железа, в черных горячих брызгах; под лязг, рык, крики; под влажное хрясканье, отдающееся в правой ладони привычными толчками рукояти меча… Разум захлебнулся во всем этом, сгинул, исчез, отдав тело на волю чего-то неведомого, которому и названия-то путного не придумано. И все же, захваченный боевым исступлением, оборотившийся в неистового рычащего зверя Кудеслав успевал расслышать непонятные выкрики и брань — вроде бы славянскую, но очужаченную, коверканную («Утро цзеть видь!..» «Собак! Свин вонький!..»). И еще он успел подивиться, что по сию пору ни единой царапиной не отмечен, лишь раз чиркнул по шлему чей-то обух в еще одной дурной попытке оглоушить сноровистого воина… Да, сноровка сноровкой, а все же не диво ли остаться вовсе невредимым в этакой свалке? Пожалуй, диво. И благодарить за него следует Векшу, на прощанье обернувшую вокруг Мечникова запястья наузный оберег от ударов костью, рогом, деревом и железом.

А кроме того, Кудеслав вовремя успел сообразить, что рухнувший ему под ноги волосатый мужик с разрубленным до соска левым плечом миг назад был последним из живых ворогов — во всяком случае здесь, на мысе-когте: еще шестеро или семеро голых, кажущихся совсем белыми в льющемся с ночного неба белесом сиянии, шумно ввалились в протоку и теперь торопливо гребли, помогая быстрому течению нести их прочь от заваленной трупами челновой стоянки. Шум боя затих, и тут же с новой силой вломились в уши стоны и крики раненых, смачная брань — мужская замена бабьего плача…

Пользуясь затишьем (вражьи лучники, угнездившиеся на высоком берегу, почему-то не давали о себе знать), Мечник в три прыжка вернулся туда, где Велимир с помощью которого-то из родовичей все еще возился над полоняником.

Упав на колени рядом с Лисовином, не успевший остыть от внезапно окончившейся резни Кудеслав злобно выдохнул:

— Чего копаетесь?! Я-то думал, будто ваш здешний след уж простыл, а вы…

Он запнулся, потому что разглядел: Велимир и его навязанный Мечником помощник (им оказался Кудлай) возились не над полоняником. Верней сказать, возился один Лисовин. Придавив коленом покуда еще недвижную, связанную по рукам опояской Кудеславову добычу, он пытался как-нибудь приладить на место длинный, окровавленный клапоть кожи, свисающий с головы Кудлая. Кудлай шипел и ругался сквозь зубы, хотя следовало бы ему не сквернословить, а слезно благодарить судьбу-милостивицу. В мешанине только что завершившейся драки юнец дивом каким-то сумел вывернуться из-под погибельного удара, или вражья рука дрогнула в решающий миг — так ли, иначе, но метивший точнехонько в Кудлаеву макушку топор лишь скользнул по его голове, содрав изрядный клок кожи с волосами. Конечно, попади ворог туда, куда хотел, парень бы сейчас вовсе никакой боли не чувствовал, да только по зрелом размышлении он наверняка предпочтет ссадину (пускай даже и столь изрядную) проломленному черепу.

Отпихнув Велимира, Мечник безжалостным и точным движением пришлепнул стесанный клок наместо (Кудлай пронзительно вскрикнул, но отстраниться не посмел). Рана обильно кровоточила, и следовало бы чем-нибудь примотать норовящую вновь отвалиться кожу. Но ничего путного под руку не подворачивалось, драть одежду не было времени, и Кудеслав попросту сорвал с себя шлем да нахлобучил его на Кудлая: небось железная шапка до более спокойного времени послужит не хуже тугой повязки.

Отодвигаясь от раненого парня, Мечник задел плечом липкие смоляные доски челнового борта. И вдруг ему, Мечнику то есть, померещилось, будто невольное это прикосновение вышло столь могучим, что челн подался к середине протоки. Да нет, не показалось! Между бортом и берегом обозначилась ширящаяся полоса быстрой воды.

Только Кудеславово прикосновение, конечно же, было здесь ни при чем.

Еще один челн стронулся, сам собой развернулся поперек протоки. Кто-то из родовичей пытался впрыгнуть в него, но из-за борта вымелькнула мокрая рука с длинным ножом в кулаке, и неудачливый спаситель общинного достояния, смертно хрипя, опрокинулся в воду.

И опять с обрыва ударили стрелы — по тем, кто прятался за разворачивающимся поперек теченья челном, по тем, кому прятаться стало негде. А мокрая рука с ножом рубила туго натянувшуюся носовую припону…

Вот так-то. Одни, стало быть, отвлекли внимание нападением, а другие тем временем… Отсидеться теперь негде; ни единой надежды спасти общинный товар не осталось… И времени на раздумья не осталось тоже.

Мечник и не раздумывал. Он сорвал с руки Векшин подарок-оберег, торопливо обвязал им Велимирово запястье. И рявкнул:

— Хватайте полоняника, и чтоб духу вашего здесь!.. Ему не пришлось ни договаривать, ни тем более повторять — приказание, отдаваемое таким голосом, не то что названый, а и родной отец-господин кинулся бы выполнять с полуслова.

Волоча под локти стонущую, но все еще беспамятную Мечникову добычу, Лисовин и Кудлай метнулись к кустам. На бегу они пригибались к самой земле, но, конечно же, их превосходно было видать лучникам, угнездившимся на вышнем берегу.

И бег-то получился не бегом, а сплошным недоразумением: сноровистый да могучий Велимир волок за собой и полоняника, и вцепившегося в полоняникову руку Кудлая.

Было, было у вражьих лучников достаточно времени заприметить беглецов, без особой спешки выцелить их и… И ничего.

Вслед Велимиру и заслонявшему его от стрелков ссутуленному Кудлаю мелькнула лишь одна-единственная стрела. Да и та прошла как-то слишком уж высоко, словно бы лучник в самый последний миг, уже спуская тетиву, вдруг убоялся попасть.

Кудеславу вроде послышался короткий и властный окрик на отделенном от него протокой и бортами челна обрыве. Но и за окриком этим ничего не последовало.