Урман - Чешко Федор Федорович - Страница 34

Отступив подальше (волхв говорит вполголоса, значит, его слова не для третьих ушей), Кудеслав раздумывал: спросить или не спросить хранильника, откуда ему ведомо про число Волковой дружины да про то, как все было в общине, над которой старшинствует Гроза. Поразмыслив, решил не спрашивать. Мало ли откуда может Белоконь узнавать новости! Может, боги рассказали. А может, и не боги — шесть дней пути не шибко далекое расстояние.

Тем временем волхв, очевидно, сказав все, что ему хотелось, оперся ладонью о край настила и спрыгнул наземь. А и да старец! Велимир вон небось не решился последовать его примеру — слез по вкопанному близ ворот бревну с зарубками.

Кудеслав все сделал так, как велел хранильник. К сожалению, он и зелья волховского отведал. Да, к сожалению. Боги бы с ней, с этой бессонной ночью; уж лучше бы позевывать в кулак, чем не уметь заставить себя думать о чем-либо, кроме воды, — как сейчас.

А ведь надо, надо, надо заставить себя слушать ведущиеся за столом общинной избы хитромудрые речи; надо вдумываться в скрытый смысл каждого слова, произнесенного Толстым, Грозой или Волком (да и Яромир с Белоконем нынче тоже горазды на труднопонимаемые иносказанья). Хоть бы уже скорее все это кончилось! Но на близкое завершение разговора, одинаково тягостного для всех его участников, надежды нет. Слова нижутся друг на друга, сплетаются, льются, как вода, — звонкая прозрачная вода, крупными каплями срывающаяся с весенних сосулек… Можно подставить горсть, и она будет медленно тяжелеть, наполняясь чистой, почти невидимой влагой…

Да что же это за проклятье такое?!

Белоконь, что ли, перепутал снадобья? Как бы не так — он скорее полночь с ясным днем перепутает…

Может, случайно, а может, и нет именно в тот миг, когда Кудеслав мысленно помянул хранильника, тот вдруг сказал, перебив страстно втолковывающего что-то Грозу:

— Ой, люди честные, как бы не чересчур мы все горячимся! Охолонуть бы нам, успокоиться — нынешней нашей беседе хмельная горячность враг. А то у одного язык против хозяйской воли выпихнет неосмотрительное словцо, другой ответит с сердцем вместо ума, и получится вовсе худое. Слышь, Яромир! Помнишь, ты давеча при таких же делах велел хмельное со стола прибрать? Давай-ка мы и теперь этак-то: я меды в сторонку удвину, а ты уж, будь добр, принеси хороший жбанчик воды, да чтоб похолоднее, чтоб враз хмель вышибла! Ничего, гости не обидятся — они к нам небось не ради пьянства пожаловали.

Кудеслав едва удержался от земного поклона хранильнику-избавителю, сумевшему распознать его мечту. Или волхв действительно дал Мечнику не то снадобье, ошибся и лишь сейчас понял свою ошибку? Или он что-то другое понял?

Неважно.

Как бы то ни было, все равно пускай Белоконя ныне и впредь боги спасают от всяческих, даже самых малых, напастей. Втройне помогает тот, кто помогает непрошено. И вообще… Ишь вон как волхв с чужими-то: «к нам», «у нас», «наша община»… Со своими небось «вы» да «вы»; и правильно: святилище — оно общее, оно в здешних краях стояло, сказывают, еще до прихода основавших град прапрадедов; хранильник — он над родами да языками, ему всякий человек, поклоняющийся славянским богам, — свой… Но все же, чуя такую угрозу здешнему роду-племени, не отстранился, взял его сторону и гостям это сразу же показал. А ведь его чтут, Белоконя-то, его даже иноязыкие чтут, как могучего ведуна-чародея; люди же своего корня знают о нем и в самой отдаленной округе. И то, что он взял сторону здешней общины, заставит крепко призадуматься посланцев «старейшины над старейшинами».

Подобные мысли не помешали Кудеславу на краткий миг опередить поднявшегося волхва, прежде него ухватиться за тяжкий и склизкий жбан с брагой. Головы Белоконя и Мечника сблизились, и волхв тихонько шепнул:

— Обмакни в воду хлебную корку да пососи. Отпустит.

Появился Яромир с полным жбаном воды. Белоконева внезапная затея явно поразила гостей: переглядывались они, пожимали плечами в недоумении, однако ни обиду выказывать, ни — тем более! — протестовать не стали. Волхв — он на то и волхв. Он с богами да Навьими говорить умеет. Ему виднее.

Непереносимая Мечникова жажда как-то сразу подрастеряла силу да ярость, едва лишь появилась возможность ее — жажду — утолить. Спокойно, без нетерпения дождался Кудеслав своей очереди, хоть и был его черед пить последним. Волк, кстати, и тут высунулся перед всеми. Оно, конечно, главному из гостей всюду отдается первенство. А только будь Волк мудрее да гибче, так непременно поступился бы тому же Толстому. Ведь и слепцу видно: Яромиру против шерсти верховодство молодого над двумя старцами. Получается, что ласковыми речами приезжий воевода манит старейшину под властную руку своего родителя, делами же рушит собственные уговоры.

Не нарочно ли он этак-то?

Нет, вряд ли. Просто играет в нем неперегоревший щенячий задор.

Да, задор-то щенячий, но сила да отвага как у матерого волка — хуже такого сочетания мало что можно себе представить.

Мечник, конечно же, внял хранильникову совету про корку. Только сперва он все-таки опростал полный ковш воды — мелкими глотками, обстоятельно и без спешки. И вот ведь диво какое: после питья жажда взъярилась пуще прежнего, а мокрая корка оставила от нее лишь малую чуточку — ровно столько оставила, чтоб не позволить забыть о миновавших мучениях.

Кудеслав удивленно покосился на Белоконя, и тот ответил ему настороженным, едва ли не испуганным взором. Боги, Навьи, да что же все-таки происходит?!

Впрочем, размышлять о собственных неприятностях времени уже не было. Беседа потянулась своим чередом, и вроде бы уже ничто не мешало слушать и вдумываться.

— Да полно тебе, старейшина, неужто ты такой скаред? — Волк, развалясь, рассеянно водил ладонью по дочиста выскобленным доскам стола, и при каждом движении в глубине огромного анфракса, украшающего перстень на указательном пальце воеводы, вспыхивали и меркли багряные искры. — Вон хоть Грозу спроси, брата своего во старейшинстве родовом: по три белки с каждого двора или по одной кунице с двух соседских дворов — нешто оскудеет твоя вервь-община от такой дани? А получите вы куда больше, чем станете отдавать.

— Три белки — в день? — вкрадчиво спросил Яромир.

— Нет, — осклабился Волк. — В год.

— В год — это хорошо. — Яромир задумчиво огладил бороду. — Пока хорошо. А что будет потом? — Он вдруг резко обернулся к Грозе, прищурился. — Ты уверен, что дань не будет расти? Можешь ли ты хоть в чем-нибудь быть уверен?

Гроза молча потупился. С самого утра он говорил почти не переставая, пытаясь убедить своего брата во старейшинстве признать над собою руку Волкова отца (или убеждая себя в правильности собственного решения?). Теперь он устал. Пускай говорят другие.

Яромир вновь оборотился к снисходительно ухмыляющемуся воеводе:

— Видишь, молчит. Не знает. А что скажешь ты?

Волк продолжал водить рукой по столу, словно бы гладил не доски, а нечто живое.

— Грядущее могут ведать лишь боги, и то не всегда, — лениво промолвил он. — Но вот что я знаю наверняка: самим по себе вам все равно не быть, больно уж лакомы ваши угодья. Меха, мед, вощина… Железо… На все это найдется много охотников, да таких, что без подмоги вам не отбиться. Так, может, лучше собственной волей принять защиту своего же корня, чем в конце концов сломиться под вовсе иноязыких? Думай, старейшина, думай!

Яромир криво усмехнулся:

— Дивлюсь я на твои слова, воевода! Вот сам же ты давеча кровную родовую общину вервью назвал. Правильно, вервь и есть. Один волос из конской гривы легче легкого хоть разорвать, хоть ножом разрезать. Но ежели несколько таких волос сплести в вервие, то даже тебе, удальцу могучему, такое вервие не порвать. Так неужто ты думаешь, будто я, хоть ради каких ни на есть лестных твоих посулов, соглашусь нашу вервь расплести? Сам же говоришь: много вокруг несытых да алчных!

Волк собирался ответить, но не успел — его опередил Толстой:

— Либо ты недопонял, либо же с умыслом тщишься извратить слова да намерения наши! — Старик истово притиснул кулаки к узкой костлявой груди (когда воеводин советник скинул шубу, оставшись в полотняной одеже, прозвание его стало казаться едва ли не издевательским). — Вовсе в уме у нас не было и нет расплетать верви! Наоборот! Представь, какая крепость получится, когда воедино сплетутся не тонкие волосины, а множество крепких общин!