Урман - Чешко Федор Федорович - Страница 29

Впрочем, Мечник прекрасно понимал, что это лишь отговорки, а подлинная причина одна: боязнь. Боязнь надокучить Белоконю (ведь все уже сговорено, и срок назначен: «Как сводишь челны на Торжище»)… А главное, боязнь того, что Векша примет происходящее за уже привычную ей смену владельцев. Да, Кудеслав был уверен, что эта строптивая рыжая ильменка — последняя его надежда на свет в судьбе. Но так он не согласился бы и под ножом.

Всякое бывало у него в жизни; случалось знаться и с девками, и с чужими мужними женами — здешними да иноязыкими; сходился легко и легко забывал после двух-трех шалых ночей. А тут… Крепче крепкого засел в Кудеславовой душе страх: не слишком ли все хорошо? Не чересчур ли хорошо, чтобы сбыться?

А еще пугало то, что как-то помимо его воли все слаживается. Вот и старейшина поговорил-таки с Лисовином сам, даже не позвал на тот разговор Кудесла-ва. Велимир потом пересказал Мечнику их беседу. Конечно же, названый Кудеславов родитель не вздумал перечить воле старейшины и волхва; наоборот, кажется, он даже обрадовался. Ну и хвала Навьим.

Успокоить, разрешить сомнения мог бы один-единственный разговор с Векшей, но…

Разрешить сомнения можно двояко: словом «да» или словом «нет». Словом «люб» или словом «не-люб». Словом «хочу» или словом «стерплю». Или еще того хуже: «все равно». После такого сомнений уже не станет. Но станет ли тебе лучше?

— Уснул, что ли?

Несколько мгновений Кудеслав рассматривал нависшего над ним Яромира, пытаясь понять, откуда тот взялся. Вроде бы только что не было… Неужто впрямь сморило Мечника? Или до того задумался, что забыл, где он и для чего?

— Да ты не примерз ли к стене в самом-то деле? — Старейшина нагнулся и тронул Кудеслава за плечо: — Случилось что? Заболел?

Мечник тряхнул головой и поднялся. Только теперь он почувствовал, что и в самом деле чуть не примерз к месту. Мельком подумалось: как бы не заскрипели, разгибаясь, сведенные холодом и долгой неподвижностью колени да поясница.

Никакого скрипа, конечно, не было, но из горла вместо приветствия вырвалось какое-то невнятное сипение. Пришлось откашляться и повторить.

Яромир пожевал губами (наверное, так следовало понимать энергичное шевеление его бороды и усов), ответил на приветствие; потом вроде бы хотел о чем-то спросить, но передумал.

— Пошли-ка на солнышко, а то вконец задубеешь.

На солнышко так на солнышко.

Выйдя из тени избы, Кудеслав как в теплую воду окунулся. День выдался ясный; Хоре будто бы спешил поскорей растратить поднакопившиеся за время зимнего безделия силы, и Мечника мгновенно перестало знобить. Яромиру же, обряженному и вовсе чуть ли не по-летнему (тонкая холстина, мягкие кожаные постолы, обутые без онуч, прямо на голые ноги), похоже, было все равно, где стоять — на солнце или в тени. Родового старейшину и настоящий мороз пробирал с немалым трудом.

Видя, что Кудеслав очнулся от оцепенения и вполне способен слушать да понимать, Яромир раскрыл было рот, да так и замер, оторопело уставясь на появившегося вблизи них человека.

Нет, человек этот вовсе не из-под земли вырос и не с неба свалился, а просто-напросто вышел на площадь со стороны лесных ворот, что, конечно же, никак не могло показаться странным. Одежда его — в точности как у самого Яромира, только на ногах онучи да плетеные лапти — тоже вряд ли могла вызвать удивление: все знали, что Белоконь (а это был он) холода боится еще меньше, чем старейшина, и в самые лютые морозы купается в проруби. Так чего это у старейшины глаза полезли на лоб?

— Ты что же, от самого своего подворья пешком идешь? — хрипло спросил Яромир, когда волхв приблизился. — Или…

Старейшина смолк, помрачнел, и Кудеслав догадался: если хранильник по какому-то делу приехал в град (а без дела он наезжает редко) и остановился не в общинной избе, это родовому голове немалая обида — вроде как не посчитали его за голову.

— А что, здравствоваться в этой любимой богами общине уже не почитается нужным? — ехидно проговорил волхв, останавливаясь подле Яромира и Мечника в любимой позе: обеими руками и подбородком опершись на посох. — Вот, это дело другое. И вы будьте, и всем родовичам вашим здравствовать… А что до пешей ходьбы… — Он усмехнулся. — Там на поляне Боженовы мальцы кобылу пасут. Так мой Белян как ее углядел, напрочь лишился ума и воспитания. Чуть меня на землю не стряхнул, стервец похотливый! На дыбы взвивается, храпит, из ноздрей пена… Ну, я уж не стал власть свою показывать, пускай его. Веришь ли, он даже расседлать себя не позволил — это мне-то! Ну, ничего — возьмет свое и угомонится. Опять же и Божену не худо получится, как-никак прибыль в хозяйстве… А мальцам я велел Беляна потом к тебе привести.

Посмеялись.

И вдруг волхв, мгновенно посерьезнев, негромко сказал:

— Слышь, старейшина… К нынешней вечерней поре жди еще трех гостей. Тех, обещанных. Помнишь?

— Помню. — Яромир с силой потер ладонью лицо. — Такое, пожалуй, забудешь… А откуда ты?..

Он осекся, увидев хмурую улыбку собеседника.

— На то я и волхв-хранильник, чтобы знать обо всем наперед, — проворчал Белоконь.

Яромир снова потер лицо, спросил:

— Так что, кликнуть на завтрашнее утро стариков?

— Нет, — сказал Белоконь жестко. — Сперва сами поговорим. Приезжие, ты да я. И вот он, — мотнул волхв головой, указывая на Кудеслава. — Разговор пойдет о таких делах, которые он знает куда лучше, чем все ваши старики, взятые вместе. И куда лучше нас с тобою.

Волхв примолк на пару мгновений, потом заговорил опять — непривычно, просительно, едва ли не со слезой:

— Только очень я вас прошу, мужики: вы прежде, чем сказать что-либо, трижды по трижды подумайте. Слушайте в оба уха, а языки до поры держите на крепкой привязи. Понадобится спросить или ответить — лучше уж я.

Хранильник точно предсказал время приезда гостей, он только в числе их ошибся. Впрочем, ошибся ли?

Усталый Хорсов лик уже опускался к бурой хребтине чащи, когда из-за ближней речной излучины выпятился острый нос челна, идущего вверх по течению. Мерно и трудно взмахивая шестью плавниками весел (по три с каждого боку), челн не то важно, не то устало выволок свое длинное смоленое тело на стрежень и стал забирать правее, явно выгребая к градским причальным мосткам.

Хоть время было позднее (скоро сумерки, а там и пора закрывать ворота на ночь), возле причала мгновенно собралась немаленькая, быстро растекающаяся вдоль берега толпа. Шутка ли — приезжие, да по всему видать, что не из ближних краев! Такое развлечение пропустить — долго будешь локти грызть от досады.

В толпе гомонили, обсуждая, кто бы это, откуда и чего ради. Мокшане, что ли? Вроде нет («Дурья башка, нешто мордва на таких челнах плавает?! У мордовских-то носы выгнуты круче, а на самой кичке лосиный череп али еще какая уродина!»). А тогда кто?

Челн был во всем подобен тем, которые в общине готовили к пути на Торжище. Острые нос да корма приподняты и перекрыты дощатыми настилами; гребцы же сидят, будто в яме, над самой водой, в затылок друг дружке, и каждый гребет одним веслом. А на корме сидит еще один человек да правит: покрикивает, с какого бока челна загребать сильнее. Судя по пронзительному, издали слышному визгу стертых уключин, челн пригреб издалека. Не своего ли корня люди пожаловали — из той ближней вятичской общины, что нынче от Яромирова града куда дальше некоторых иноплеменных?

Мечник тоже пришел на берег, однако в толпу не затерся, встал осторонь. Это на всякий случай, чтоб, если приключится досадная неожиданность, не попасть под ноги разбегающимся и сохранить свободу движений. На всякий же случай он и нож за голенище заткнул, и меч к поясу привесил, прежде чем поспешить на берег вслед за Лисовином и его сыновьями.

Проходя мимо общинной избы, Мечник видел Яромира, втолковывавшего десятку мужиков с луками да рогатинами, кому из них надлежит быть на тыне, кому возле речных ворот, а кому у самой воды. Похоже, старейшина опасался, что к граду могут подобраться безвестно высадившиеся ниже по течению соплеменники неведомых людей, как бы не нарочно приковавших всеобщее внимание к реке да к своему челну.