Урман - Чешко Федор Федорович - Страница 18

И косу вот обкорнал… Такая коса была! Даже хазары не тронули, хоть и сокрушались, что цветом она для их глаз не шибко приятна. А этот…

Векша все бормотала, все плакала, будто бы не оконцами небесной безоблачной синевы были ее глаза, а неиссякаемыми родничками. Так и стоял Кудеслав дубина дубиной, не зная, как унять эти рыдания, как утешить и нужно ли ее утешать.

Мечнику и самому было несладко. После великой удачи (ведь и впрямь мало кто сумел бы этак споро и безвредно для себя угомонить лесное чудовище!) гадюка-судьба подсунула под ногу склизкое.

Нет, не позволит Мечнику совесть обокрасть хранильника. Ни Белоконевой купленнице, ни Кудеславу нынешнее утро не сулит никаких находок. А вот потери…

Был у Мечника друг — один-единственный, зато какой!

Был.

Отныне не будет. Придется теперь дружбу рвать по живому, чтобы хоть вспоминалась она добром.

Говорят, у всех баб на такое глаз куда как остер, да только Векша то ли слепенькой уродилась, то ли вовсе глупа. Старая Белокониха разглядела, даже Кудеслав догадался, а эта, с осени у хранильника проживя, так и не поняла: впрямь ведь старик разум от нее потерял.

И Мечник бы мог потерять. Верно, потому-то до сих пор нет у него жены, что и в своих, и в дальних пройденных землях надеялся он отыскать именно такую, как Векша.

Вот и отыскал себе на беду.

Слышишь, ты, приильменская наузница-чаровница? Вовсе ничего путного не найти нам с тобою нынешним светлым утром.

Но на хранильников двор Мечник Кудеслав больше и ногою не ступит. Дружеская-то верность крепка, только лучше не испытывать ее крепость этаким вот рыжим соблазном.

— Никак уже восвояси ладишься, друг душевный? — За ехидством Белоконева взгляда могло крыться все что угодно. — А почеломкаться на прощание со стариком, поклониться ему за приют да ласку — запамятовал? Или недосуг тебе, спешные дела заждались?

Кудеслав так и замер — одна нога в стремени, другая на земле. Белоконь, всей грудью навалившись на посох, с неподдельным интересом следил за изменениями краснеющего Мечникова лица.

— Ну, ты уж решай: или в седло, или обратно на землю-матушку. А то неудобно, поди, этаким раскорякой…

Волхв отер ладонью глаза, стирая с них насмешливое лукавство, заговорил по-иному, серьезно:

— Впрямь, остался бы — чай, есть о чем рассказать и тебе, и мне.

Кудеслав послушно выпростал ногу из стремени, отпустил коня — тот бесцельно побрел по двору, время от времени лениво подбирая с утоптанной земли какую-то казавшуюся ему съедобной всячину.

— За насмешку прости — по-доброму я, не со зла же. — Белоконь снова будто смахнул что-то с глаз. — Это я тебе должен бы в пояс кланяться за людоеда, а не ты мне за ласку, которой не было… Или была? — прищурился он вдруг. — Векша-то долгонько оставалась с тобою. Может, уж вперед моего успела за все отблагодарить — да так, что мне бы сейчас впору стребовать с тебя лихву?

Волхв сказал это негромко, с вроде бы вполне дружескою ехидцей, но Кудеславу почему-то вдруг припомнилось испуганно-свирепое «кто?!», медвежьим ревом плеснувшее из Белоконевой глотки тогда, давно, в святилище ржавого небесного камня.

А хранильник коротко оглянулся, поманил так и не успевшего заговорить Мечника к боги знают когда брошенному возле дворовой огорожи корявому ошкуренному бревну:

— Пойдем-ка присядем. Речи предстоят долгие, а в ногах правды нет.

Кудеслав послушно двинулся следом.

Речи, поди, предстояли не только долгие, а и злые. Старику было от чего злобиться. Его купленница и впрямь долгонько оставалась наедине с Мечником — почти до полудня, когда пришли помогать свежевать медведя воротившиеся Белоконевы сыновья. Плакать к тому времени она перестала, от Кудеславовой груди давно уже отлепилась — просто стояла неподалеку, глядя то вбок, то на вершины деревьев (куда угодно, лишь бы не на него). Только когда в лощине послышались голоса да объявились людские фигуры, Векша вдруг сказала негромко и торопливо:

— Век бы тебя, облома, не видеть! Ведь притерпелась было уже к доле своей, покорилась — нет же, сызнова все кувырком…

Сказала и ушла — склоном, чтоб не встретиться с подходившими.

Кудеслав немногим дольше ее задержался возле людоедовой туши. Наскоро обтер вызволенный меч сперва о медвежью шерсть, потом — медвежьим же салом; отмахнулся от подобострастного аханья хранильниковых сыновей и заторопился прочь до того поспешно, что даже рогатину забыл — вспомнил о ней, лишь покорно усаживаясь рядом с Белоконем (ну вот, теперь еще от Велимира на орехи достанется: шкуру не взял, оружие не сберег… одно слово — Урман железноголовый!).

Очень хотелось Мечнику уехать, не видясь с волхвом. Татем украдливым проскользнул через двор, торопливо оседлал да вывел коня… Ан углядел же хранильник, в самый последний миг завернул. Ведун старый… Ишь, зыркает, будто ворон на разлитое варево: лакомо, а не склюнешь…

— Ну, так что же? — с прежним ехидством подначил Белоконь, выждав, пока Мечник усядется. — Векша-то хорошо ли тебя отблагодарила? Уж скажи…

— Да холодновато еще, чтобы прямо в лесу, на сырой земле заниматься этакими благодарностями, — попробовал отшутиться Кудеслав.

Волхв прищурился:

— Не скажи! Дело-то жаркое, за ним и в настоящую стужу не вдруг озябнешь!

— Жаркое, да не настолько.

— А тебе, неженатому, откуда может быть ведомо, настолько или не настолько? — вновь прищурился Белоконь.

— Чтоб такое изведать, собственную жену иметь не обязательно — на крайний случай и чужая сгодится… — Мечник прикусил язык, но глупые слова уже сорвались. Дошутился.

Волхв вдруг захохотал, да так раскатисто, что бродивший по двору конь прянул и оглянулся.

— Вот теперь вижу, что ничего для меня огорчительного меж вами не случилось, — с трудом выговорил хранильник, утирая слезы. — Не то бы ты, чем подобное ляпнуть, скорей вот это бревно проглотил!

Отсмеявшись, Белоконь посерьезнел:

— Шутки шутками, а только не хочу, чтобы это впредь между нами стояло. Вот слушай: нынче ночью я тебе о Векше и о замыслах своих рассказывал почти так, как оно все на самом деле. Почти, да не совсем. Думалось мне, будто если бы у нее родился от меня сын, то уж он-то… У нее ведь и впрямь немалая ведовская сила. У нее да у меня… Удайся сын хоть в мать, хоть в отца, хоть в обоих родителей разом — все едино был бы ведун. Вот из него-то я и воспитал бы себе…

— Так как же ты не побоялся гнать ее в лес на ночь глядя? И зачем мальцом вырядил?

— Погнал потому, что больше гнать было некого, — развел руками хранильник. — Мужиков не хватило; моих же тюх на такое и упряжкой не сдвинешь. А мальцом обрядил от страха. Ну, чего смотришь? На мне, чай, узоры не намалеваны.

— Это кого же ты убоялся? — еле сумел выговорить ошарашенный Кудеслав.

Белоконь криво усмехнулся:

— Кого? А ты сядь покрепче да еще руками ухватись за колоду, тогда скажу… — Он глубоко вздохнул и вдруг брякнул чуть ли не зажмурясь: — Тебя, вот кого я боялся!

Пожалуй, Мечник бы все-таки не упал, даже если бы по Белоконеву совету не ухватился за бревно руками. Но ждал он чего угодно, кроме того, что довелось услыхать. А волхв продолжал:

— Свою-то долю предугадывать мне не дано, а вот Векшину я доподлинно вызнал. И твою тоже. Не минуть вам с нею друг друга, никак не минуть. А я, дурень старый… Веришь ли, до того она меня раззадорила — пытался судьбу обмануть, отвести тебе глаза от Векши-то. Как твой приезд, я ее в амбаре прятал или еще где придется… А она все равно тебя как-то высмотрела, исхитрилась-таки… Ведь нешто с долей поспоришь? Доля — она все по-своему ломит, да как! Чем сильнее противишься, тем больней, с костяным хрустом, с кровушкой… Людоед, верно, и впрямь послан мне в наказание. Заставила-таки судьба меня, строптивца, тебя да Векшу свести. Ценой сынова увечья заставила. Так что теперь уже вижу: никак по-моему не бывать. А и пускай себе, — махнул он вдруг рукой с деланной беспечностью. — И так от нее одно беспокойство. С тобой вот друг на друга было стали косо глядеть… Бабы мои вообразили, что молодая да любая непременно свой порядок в избе заведет, над ними поднимется — особенно ежели родит-таки мне сына…