Ржавое зарево - Чешко Федор Федорович - Страница 84

Кудеслав прикинулся, будто либо не расслышал вопроса, либо не понял, что это вопрос. Не хотелось вятичу затеваться с новым пространным рассказом. Душа не лежала. Муторно было ей, вятичевой душе. Не оттого муторно, что тревожно, а как раз оттого, что тревога, пробудившаяся вместе с самим Кудеславом, как-то незаметно исчезла.

Сгинула.

Иссякла.

Все было неправильно.

Беспечность спутников была неправильной, потому что оказалась она слишком уж чрезмерной.

Ленивая расслабленность самого Мечника была неправильной, потому что… Потому что ее просто не могло быть. После давешних таких правдоподобных и таких тревожных подозрений спокойнехонько сидеть да разглагольствовать леший знает о чем?! Пускай день потерян, пускай даже случилось это и не по твоей вине — все равно, нужно было хоть место привала сменить, нужно было хоть что-нибудь делать…

Делать…

Тупая неуклюжая боль раздраженно заворочалась в затылке, спугивая досадные мысли. Вот еще напасть… С пересыпу, что ли? Или наоборот — дает себя знать мучительная усталость последних дней? Как бы то ни было, а все-таки хорошо получить целый день отдыха. Вот и угомонись, пользуйся негаданным подарком судьбы, чтобы восстановить подорванные силы — они еще, небось, пригодятся…

Боль немного поворочалась, повозилась, словно бы устраиваясь поудобнее, да и заснула. Именно заснула, не сгинула. Лишнего движения… да что там — даже какой-нибудь излишне беспокойной мысли вполне может оказаться достаточно, чтобы спугнуть эту настороженную чуткую дрему. И потревоженная хворость куда как жестоко выместит на побудчике свое раздражение.

Вот и не беспокой, не зли.

Угомонись.

Уютно потрескивало в костре, клонящийся к закату Хорсов усталый лик превращал палую листву в ярое золото да червонную медь, луговая даль истаивала красноватым туманным маревом…

— Я вот думаю… — внезапно проговорила Мысь, глядя на полупрозрачный костровой дым (в полнейшем безветрии тот возносился к небу отвесно и плавно). — Думаю, думаю…

— А ты разве умеешь? — не удержалась Векша, но бывшая златая блестяшка пропустила этот ехидный вопрос мимо ушей.

— Все думаю, и никак не могу понять: времена, которые мы видели и ты видел, — они разные или нет?

Кудеслав развел руками (вернее — одной рукой, потому что вторая обнимала женины плечи), подлинная Горютина дочь проворчала: «Пойди разбери!»

Мысь вздохнула, потом еще раз вздохнула, а потом решительно втиснулась под свободный Мечников локоть. Кудеслав не пытался ей помешать, он лишь вопросительно глянул на Векшу, но та словно бы и не заметила выходки своего уподобил. Ну и ладно.

— Я к чему спросила-то… — Девчонка ерзала, обустраиваясь у вятича под мышкой основательно и надолго. — Я это к тому…

Договорить она не успела.

Жежень (наверное, он давно уже лишь притворялся спящим) внезапно вывернулся из-под полушубка и поднялся на ноги. Стараясь не глядеть на троицу, рассевшуюся по другую сторону костра, парень выговорил хрипло:

— Слышь, Векш… Извиняй — Ку-де-сла-ви-ха… Ты говорила, тут озерцо неподалеку… Где?

— Там…

— Сызнова благодарствую… — Жежень крутнулся на месте и почти бегом кинулся туда, куда указал ему не шибко вразумительный взмах Векшиной руки. — Благодарствую!.. Хвост бы вам всем!.. Вражины!..

И тут же Мысь, забарахтавшись так, что Кудеслав едва не повалился на спину, крикнула:

— Асушка! Твой дурень топиться хочет!

От этого крика Чарусин закуп втянул голову в плечи и наддал прыти. Аса же неторопливо отложила работу, встала и отправилась вслед за ним.

— Вот же дитятко капризное! — Мечник тоже попытался было подняться, но оба Векшиных подобия вцепились ему в локти и не пустили.

— Не ходи, — спокойно сказала подлинная Горютина дочь. — При тебе только хуже получится.

А Мысь как ни в чем не бывало продолжила прерванное:

— Як чему спрашивала-то про времена… Разные они, нет ли, а только там заведен лад уж больно похожий на тот, какого хотят для нас Борисветовы. Выходит, все-таки быть над Здешним Берегом нездешнему верху? А тогда что нам за прок творить помехи ржавым, коль все равно без толку? Лишь озлять по-дурному… А?

— Вздор. Чьему верху быть — то покуда еще старица надвое ворожила. — Кудеслав говорил резко, почти зло, потому что на первых же словах ему в затылок будто волчьи клыки впились. — Да… о-ох, боги!.. да проживи мы подсмотренные нынче жизни целиком — и то бы вряд ли смогли распознать, Борисвет или Светловид держит на Здешнем Берегу верх. Даже проживши!.. А уж этак вот, лишь подсмотрев… Не понр… Не понравилось им… А милое вам Приильменье каково нынче постороннему глазу видится? Не знаете? А нынешняя вятская жизнь понравилась ли тебе? Неужто же вы так ни словечка и не уразумели из того, что втолковывал Кор… О-о, боги пр-р… све-е…

Мечник запрокинулся, царапая ногтями затылок — будто бы силясь разодрать его раньше, чем это удастся невидимым свирепым клыкам. Перепуганные, ничего не понимающие Векши сунулись оттаскивать пальцы Кудеслава от его же кровянеющих волос, но даже обоим уподобиям Горютиной дочери глупо было надеяться пересилить вятича. Тот словно и не заметил этих отчаянных попыток. Хотя… Быть может, именно благодаря им Мечник вновь нашел в себе силы заговорить — слепо уставясь в вечереющую небесную бездну, с трудом продавливая слова сквозь плотно стиснутые зубы…

— Я… помотался по свету… видал… знаю… Легче всего навязать чужое, когда прежний лад рушится… а новый еще толком не… Как у вас нынче… Как нынче в вятской дебри-матушке… Каждый раз они будут пытаться на таком переломе… На междувременье… Оно, поди, и есть тот самый перекат Время-реки, по которому они к нам… Волки — для них всегда первая добыча хворые, загнанные, запуганные… всегда… А сколько еще будет таких перекатов! И если у нас… у потомков наших… если на таких межвременьях… нам, здешним, не будет хватать ос… осмотрительности… терпенья… Если захочется нам скорей-скорей-скорей… безопасности, сытости, определенности — ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ, лишь бы скорее… Тогда-то и грядет конь ржавый… черный… И на том, на Нездешнем Берегу… Коль захочется любой же ценою воли… раздольной, неоглядливой… НИ НА ЧТО не оглядливой… тем, тамошним… или нам, здешним… Плох железный закон, выстроенный лишь на страхе пред жестокою силой, на почтении к недостойным… Но когда рвутся из-под такого, легче легкого не вырваться, а сорваться… Под один гребень с недостойными перестать чтить и достойных… Приравнять к угнетателям тех, кто попросту… кто всего-то лишь хочет воли и для себя… Обо всем судить… было при прежнем — плохо… не было — хор… хорошо… Это смерть — когда без разбору под один гребень… это ярмо хуже прежн… прежнего… в дюжую дюжину раз хуже…

Мутнел, мерк предвечерний свет в глазах Кудеслава, растерянные лица склонившихся Векши и Мыси расплывались бесформенными багровыми пятнами, а он все хрипел, все цедил малоразборчивые слова, сам не понимая, слюна или кровь пузырится у него на губах:

— Никому, кроме ЕГО-ЕЕ, не дано безошибочно провидеть грядущее! Даже богам — и тем почти не… Потому не тщиться заглянуть в запретное нужно; не истолковывать подвысмотренные крохи — нуж… о-ох, пропади оно все!.. Нужно пытаться вершить это самое гряд… К-когда живешь — тогда и… Не дожидаясь… невесть чего… а вы… «Все равно без толку» — надо же! Вот бы ржавые-то порадовались, кабы…

Вятич вдруг подавился словами и зарычал, коверкая рот злобным оскалом.

Потому что боль сделалась совершенно непереносимой.

А еще потому, что понял.

Если и не все, то главное.

Отчего и он, и оба подобия Горютиной дочери изо всей наверняка долгой вереницы грядущих своих воплощений нынче заглянули именно в эти.

Как получилось, что Кудеславово виденье нагрянуло вроде бы само собою и ни с того ни с сего… вроде бы.

Откуда взялась уму непостижимая беспечность сопутников и собственная Кудеславова душевная да телесная леность.

И еще: почему для него и для Векши (главное — Векши!) вдруг сделалось почти непроизносимым имя премудрого четвероединого волхва. Если Векше противно даже языком вытворить волхвовское имя, то ни за что она не допустит в свою голову разум старого ведуна. Сознательно, нет ли, а не допустит. А кроме Корочуна, теперь, наверное, никто не способен противостоять ржавым, которые взялись наконец за своих догоняльщиков — и похоже, взялись всерьез.