Ржавое зарево - Чешко Федор Федорович - Страница 75

Верховые помалкивали. Не то чтобы тревожились они или в силе своей усомнились — просто такого, увиденного, никто не ждал.

Хорь выпростал ногу из стремени, пнул мужика-провожатого в плечо, шепнул:

— Что ж ты, башка твоя кочерыжкой, плел? Нешто сторожки такими бывают?

Мужичок всхлипнул, задышал часто-часто, собрался было пояснять да оправдываться, но Хорь, перегнувшись с седла, сгреб его пятерней за бороду, прошипел в лицо: «А ну, тихо!» Потом выпрямился, глянул на хмурящегося Чекана:

— Ну, говори, Василий, чего делать-то? У меня уж сабля сама из ножен ползет.

Чекан молча супился, комкал в кулаке холеную бороду, цепко ощупывал взглядом открывшееся впереди строение. Крепкий частокол, тяжкие, медными полосами окованные ворота, вскинувшаяся в вечернее небо тесовая крыша, узкие окна-бойницы…

Вот тебе и сторожка.

Экая хоромина — острог, да и только.

И что же теперь?

Сколько собрал боярин к себе в болотное логово холопей да приживальщиков? Может статься, что десятков пять, а может, и того поболее будет — терем велик, вместителен.

Силы-то хватит вломиться во змиево гнездо (как вот нынче утром в палаты его вотчинные вломились) и боярина порешить в рубке — тоже дело возможное (он хоть и стар, но не робок; сабли не напоив, в бега вряд ли кинется), да только… Приказано живым его доставить, целехоньким. Удастся ли? Нельзя, чтобы не удалось. Григорий Лукьяныч Скуратов-Бельский к удачливым ласков и милостив, а к неудачливым… Не верит Малюта в неудачливость, вот беда-то в чем. А в измену он верит охотно.

Тихо за черным частоколом, ни железного звяканья, ни конских всхрапов, ни голосов человечьих — ничего не слыхать. Но оконца светятся, есть там, стало быть, кто-то. Кто? Сколько их? Эх, незнание хуже пытки… И собаки на дворе не брешут. Почему? Неужто нету их там? Хоть и странно это, а похоже, что так. Иначе уж почуяли бы чужих, тревогу бы учинили.

А ведь частокол, пожалуй, не больно-то и высок, с коня перемахнуть — плевое дело. Так что, понадеяться на авось?

Лес уже сделался по-ночному темен, лишь в беззвездном небе бурым нечистым заревом дотлевал закат. Этак скоро и руки своей не увидишь… И почему-то вдруг припомнилось давнее, совсем непохожее: казанский поход, сухие прикамские степи, ночная стычка, когда посланные в дозор Васька Чекан и пожилой стрелец Чеботарь напоролись на троих конных татар. Чертом вертелся в седле Васька — словно бы не по собственному разуменью рубил ворогов, а лишь безвольно цеплялся за рукоять взбесившейся сабли. В считанные мгновения он сумел управиться со всеми тремя, вот только товарища выручить не успел.

…Чеботарь умирал. Темен был он, этот пожилой, но крепкий еще мужик, никто о нем ничего не знал толком. Не то расстрига, не то и вовсе колдун да скрытый язычник — вечно угрюмый, никогда не глядящий прямо… Он и слова-то ронял скупо, редко, словно опасался ненароком сболтнуть сокровенное. Этой обычной своей молчаливости он изменил только в смертный час.

«Давно я к тебе приглядываюсь, Васька. Силен ты, силен да умел… Руки, небось, до того к оружью привыкли, что сами нужное совершают — прежде, чем голова успеет помыслить… Так? Так…

Ты, Васька Чекан, бойся… Пуще всего на свете бойся-страшись бессмысленной прыти своих привычных к оружию рук. В бою-то покуда сберегает тебя воинская сноровка, но только от настоящей беды не защита она, нет, не защита… Она, Васька, сама-то и есть настоящая беда. Запомни мои слова: рано или поздно покарает тебя Господь этим твоим умением… Страшно покарает…»

Он еще что-то шептал — вздрагивая, хрипя разрубленной грудью — и Чекан наклонялся к самым его губам, стараясь расслышать, понять…

Бесполезно.

Так и умер стрелец по прозванию Чеботарь, и ничего после него не осталось — ни достояния, ни могилы даже…

Только слова.

Такие же непонятные, как и он сам.

Почему нынче всплыло это из темного омута памяти? Уж не предостереженье ли свыше? С чего бы?

А, ерунда.

Не суши себе голову нелепыми мыслями, думай лучше, как будешь боярина-злоумыслителя вынимать из-за стен дубовых!

Под внезапным порывом не по-летнему стылого ветра ехидно зашушукались, зароптали кусты вокруг. Чекан знобко передернул плечами и вдруг решился:

— Вот что, братва, обложите мне эту берлогу со всех сторон. А как я трижды вороной прокаркаю, лезьте через тын да ломитесь в терем — в окна, в двери ломитесь, во все щели. Без пальбы да крика, молчком. Чтоб как снег на голову…

Он успел поймать за шиворот Хоря, наладившегося было вслед за прочими, повернул его лицом к себе:

— Ты постой, тебе и тут дело сыщется. За этим вот приглядывать будешь. — Чекан мотнул бородой в сторону изводившегося нехорошими предчувствиями мужика.

Хорь злобно сплюнул. Это, стало быть, всем — веселая забава с острым железом, а ему — тоскливый караул над смердом никчемным. За какие грехи? Однако вслух выражать свое недовольство он все же опасался: Васька парень горячий и пуще всего не любит, чтоб ему поперек говорили.

А Чекан уж и не глядел на Хоря. Он слушал, как лесная темень оживает негромким похрустыванием, позвякиванием, как наливается она тихим сдержанным гулом, будто сыпанул на болота тяжкий неспешный дождь…

Конные обтекали частокол.

Шумно, шумно ломятся, черти! А что делать? Конь — не волк, чтобы красться на мягких лапах. Э, ладно. Авось прохлопает боярская оборона. А хоть бы и не прохлопала — все равно не уйти ему. Только бы и впрямь он здесь оказался, пес…

Чекан тронул поводья, придвинулся ближе к мужику (едва не наехал конем на не смеющего уклониться); проговорил тихо, вроде бы даже душевно, только от душевности этой несчастного ледяной пот прошиб:

— Так ты верно ли знаешь, что боярин твой здесь? Лучше уж сейчас сознавайся, коли соврал.

— Батюшка-господин, ты сам рассуди: где ж мне знать наверное? Он же со мной совета не держит. Мое дело — оседлай да подай, а куда он ехать удумал, то ему одному ведомо. А только сам я вчерась слыхал, как боярин с захребетником своим Никишкой Полозовым уговаривался чуть свет отправляться, да радовался, что дочку вскорости повидает.

Чекан круто заломил бровь:

— Стало быть, старый хрен дочь свою на болотах прячет? Давно ли?

— Давно, милостивец. — Мужик поскреб бороденку, подумал. — Годов пять уж минуло, как он эти вот палаты для нее выстроил.

— Слыханное ли дело, чтобы боярская дочь пять лет прожила во глухомани дремучей! Ты не врешь ли?

— Да чтоб мне с места не стронуться! — истово закрестился мужик.

Заинтересованно вслушивающийся в их перешептывание Хорь не утерпел, встрял:

— Что ж это боярин так блюдет ее? Аль грешна?

Мужик только руками развел:

— Про то мне неведомо. Сказывают люди, будто она, тринадцати годов от роду будучи, с Еремкой-ключником слюбилась да обрюхатела, и будто родитель ее от срама упрятал. Может такое быть, потому как Еремку эвтого по боярскому повелению удавили. А иные говорят, что хворала она тяжко и лицом сделалась смерти страшнее. Может, и так. А всего вернее, что и те и другие брешут. Еще такой слух идет, будто дочь боярская — ведьма. Якобы по ночам в опочивальне у ней голоса нелюдские слышатся, собаки-де ее близости боятся — воют, словно над упокойником. А только и это брехня. Не может она ведьмой быть, потому как шибко богомольна. Было такое, что даже постриг принять собиралась, да родитель того не дозволил.

Он примолк, потом протянул жалобно:

— Ну зачем я тебе, князь-милостивец? Отпусти, век за тя Бога молить стану!

Чекан замотал головой, оскалился:

— Слышь, Хорь, чего эта стервь удумала? Меня — меня! — князем насмелился величать! Ах ты, гнида! Ваську Чекана со своим вшивым христопродавцем-боярином уравнял… Да я таких, как твой князенька толстопузый, десятками давливал; их и сотня меня одного не стоит!

Он смолк вдруг, будто подавился своим яростным шипением, потому что где-то за дальним углом черного тына захлебнулся бесовским хихиканьем козодой-полуночник, и тут же откликнулся другой, третий — словно целая стая их хороводилась вокруг людского жилья.