Ржавое зарево - Чешко Федор Федорович - Страница 60

Зато вскинулась было Мысь, но ее осадили Векша и Корочун — одновременно, однако по-разному: старик затрещиной (при этом он едва не упустил свою ношу), а вятичиха презрительным «Цыть!». Возможно, она бы этим не ограничилась, но волхв тут же рявкнул:

— Цыть обе!

…Чаруса отнюдь не маялся тягостным хмельным беспробудьем.

Чаруса восседал за столом на красном месте — спиною к весело потрескивающему очагу. Расчесанный, одетый опрятно и не без щегольства… Даже бородка златокузнеца выглядела благообразно и чинно. Впечатление несколько портила широкая светлая полоса на его смуглом от въевшейся копоти лбу (след широкой кожаной ленты-оголовья, которую пожилой златокузнец носил, почти не снимая, а нынче отчего-то решил заменить буро-рыжим шнуром).

Просторная хозяйская половина златокузнецовой избы тонула в мягких, но плотных сумерках: окна (а имелось их здесь аж шесть) были растворены, однако почему-то затянуты бычьими пузырями или чем-то вроде того. Будто бы уже крепкие холода на дворе! И ни плошек тебе, ни лучин… Очаг-то горел, но давал он куда больше тепла, чем света, — Мечник, к примеру, мгновенно взмок и от души посочувствовал Чарусе, вздумавшему усесться столь близко к ровному веселому пламени. Колеблющийся полусумрак оборачивал чем-то живым, украдливо дышащим расставленные вдоль черненых очажной копотью стен лари, корчаги, широкие лавки… Сам же златокузнец виделся идолищем-истуканом, упершимся тяжкими дланями в столешницу, а тяжким взглядом — в объявившегося на пороге Корочуна. Да, именно в Корочуна и только в него — прочих, вошедших со старым хранильником, Чаруса будто не видел.

— Здрав будь, — произнес златокузнец ровным хрипловатым голосом, которого Жежень попросту не узнал. — Входи… — тут бы радушному хозяину сказать:«Будь милостив» или что-либо столь же уважительное.

— Входи… раз уж пришел, — сказал Чаруса.

Хранильник, впрочем, не возмутился. Правда, и повел он себя не как гость.

Лишь кивком ответив на малорадушное златокузнецово приветствие, старец велел прочим заходить в избу, пристроить Жеженя на полатях и рассаживаться за столом. Сунувшихся было следом Чарусиных он выгнал прочь. Чарусиху, вообразившую, что к ней это не относится, тоже выгнал: разговор-де предстоит из тех, которые не для бабьих ушей. Хозяйская жена без единого возражения ушмыгнула в сени, плотно затворив за собою дверь, — а ведь, казалось бы, сами боги подсказывали спросить: что ж ты меня, хозяйку-то, гонишь, а чужую молодуху и вовсе несмышленную девку-щенявку оставил?

Расселись.

Жежень, кстати, наотрез отказался ложиться, и его усадили на длинную пристольную лавку рядом с Мысью. Напротив них (вышло, что одесную от хозяина) устроилась Векша. А волхв обосновался на нижнем конце стола — спиною к двери, лицом к хозяину — нимало не смущаясь тем, что место это предназначено для гостей молодших и среди прочих наименее чтимых.

Мечник же так и остался на ногах — встал, привалясь плечом к дверному косяку, и закаменел не хуже Чарусы. Не нравилось вятичу в этой избе, что-то ему здесь очень не нравилось. Что-то… Вот еще бы понять, что именно…

Между тем Корочун заговорил. Ни с того ни с сего он вдруг принялся рассказывать хозяину избы о делах, приключившихся с Жеженем, Мечником и самим волхвом после того, как Чарусин закуп подобрал на здешнем дворе осколок вытворницы. Лишь о том, как Мечник подглядывал свою будущую жизнь да о капище Счи' сленя-Счисле' ни, умолчал старик. Зато помянул о десятидневной давности разговоре-сговоре Чарусы да выворотней — о том, который Жежень подслушал.

Златокузнец не то внимал, не то украдкой подремывал…

Перебил волхвовскую речь — и то лишь однажды — Жежень. Было видно, что привыкший получать всяческие удары парень обретает себя: он явно старался вспоминать и разбираться во вспомянутом. Причем сам, без чьей-либо помощи.

Совершенно не в лад с рассказом старца Жежень вдруг ляпнул, обернув к Мыси просветлевшее обрадованное лицо:

' Так вот чего ты засматривала себе… ну, промеж ног! — И, словно не замечая, как вызверилась на него мучительно покрасневшая девчонка, добавил растерянно: — А кто ж тогда мне ложе-то в кузне выстелил?

Досадливо отмахнувшись от этой помехи, волхв продолжал рассказ.

Мечнику казалось, будто старцева речь обращена не к Чарусе, а к остальным — чтоб, значит, каждый из них окончательно уяснил, в какую такую дикую круговерть их всех затянуло.

А может, и еще для чьих-то ушей говорил волхв.

Во всяком случае, он вполне мог чувствовать то, что и Кудеслав. Кудеслав же готов был клясться любыми клятвами: здесь, совсем рядом, кроме них шестерых есть еще кто-то. Кто-то очень внимательный. И может быть, не один.

Хранильник управился с рассказом довольно быстро (или так лишь померещилось занятому своими мыслями вятичу?). Тут-то Мысь и влезла с пояснениями про Жеженя и гвозди — приметила небось, что Мечник нет-нет да и поглядывает на эти резные вешалки.

Против вятичева ожидания это явное вранье сошло девчонке с рук. Ведь действительно же вранье! В ту пору, когда Векша (а значит, и Мысь) зналась с Чарусиным закупом, тот Чарусиным закупом еще не был. Откуда же догадаться недавней златой безделице, кто резал гвозди для этих стен? Или Жежень ей каждую свою работу показывал, прежде чем отдать покупателю? Эге, а ведь ежели голова Мечника-ратоборца решила отвлечь себя такими вздорными, вовсе неуместными размышленьями — значит, опасность близка и неотвратима…

То, что должно было бы стать лишь кратким затишьем перед ливнем златокузнецовых вопросов (или отрицаний, или оправданий), обернулось долгой и тягостной молчанкой.

Златокузнец словно не обратил внимания ни на сами Корочуновы речи, ни на то, что они окончились. Сидел как сидел — каменно, бездвижно, уставившись невидящими глазами то ли на старого волхва, то ли сквозь него. А может быть, внутрь себя.

Трещал-гудел жаркий очаг, сидящие за столом вздыхали, от их осторожных скованных шевелений поскрипывали доски обширных скамей…

Что-то назревало, копилось в сумеречном воздухе этой просторной, нарядной и вместе с тем очень неуютной избы.

Что?

Откуда грозит опасность?

Позаглядывать бы во все избяные закоулки, в лари, на женскую половину… Конечно, этакая выходка будет вопиющим неуважением к хозяину… Но глупо оглядываться на того, кто сам не желает считаться не только с гостями, а и, похоже, с самим собою.

Именно в тот миг, когда Мечник окончательно решил наплевать на приличия, взор его запнулся об один из стенных гвоздей.

Казалось бы, гвоздь как гвоздь. Резной кусочек дерева, торчит на высоте Мечникова плеча из той стены, что по левую руку от входа. Торчит себе и торчит, уставив грубоватое подобие волчьей морды куда-то поверх лысины сидящего к нему боком волхва.

Да, гвоздь как гвоздь.

Только больно уж-светлым он кажется, будто сработали его позже всех прочих… и как бы не из иного дерева.

Буровато-желтый цвет напоминает струганую сосну. Но ведь сосна мягка. Можно ли было не измочалить сосновый гвоздь, вбивая его в узкую щель между бревнами добротного дубового сруба?

И еще…

Сумерки сумерками, но от двери до этого гвоздя всего-навсего шагов семь, ежели по прямой. А потому хорошо видно, что и сам этот волкоголовый шпынек чистехонек, и копоть на стене под ним не светлей, чем в прочих местах. Как нынче здесь ничего не висит, так, похоже, никогда и не висело. А тогда для чего?..

— А для чего это ты, мил-друг Чаруса, оголовье сменил? — Внезапный вопрос Корочуна прозвучал так обыденно да спокойно, словно и не было перед этим ни жуткого хранильникова рассказа, ни тягостного молчания. — Дай-кось гляну на твою обнову поближе…

Старец, не вставая, требовательно протянул руку, как будто ждал, что Чаруса сей же миг сорвет с головы свой рыжеватый витой шнурок, вскочит да побежит показывать.

Златокузнец действительно утратил истуканоподобие. Скривясь досадливо, злобно даже, он прянул назад, взбросил руки ко лбу — нет, не снимать, а словно бы защитить хотел оголовье от злых посягательств.