Ржавое зарево - Чешко Федор Федорович - Страница 49

Договорив, боярин с места бросил коня вскачь и больше ни разу не оглянулся. Казалось, будто ему безразлично, следует ли за ним хоть кто-нибудь.

Овражные склоны проносились мимо стремительным мельтешением разлапистой колючки и ковыльных седин; поворот, потом еще поворот, и впереди замаячил холм с кучкой всадников на вершине. Их видно, значит, и они вот-вот услышат, обернутся, увидят… Теперь уже терять нечего, теперь надежда лишь на конскую прыть.

Вылетев из оврага, Ставр взмахами рук приказал ратникам справа и слева охватить подножие Черной Могилы, чтоб не дать хану с присными ускользнуть, прибиться к своим. Сам он погнал коня прямо на холм, и норовящий держаться близ воеводы тиун видел, как в Ставровых руках блеснуло железо — меч и пернач будто сами впрыгнули в ладони боярина.

Степняки, конечно, сразу заметили выхлестнувшуюся невесть откуда конную лаву, однако несколько мгновений промешкали — видать, глазам не поверили. А потом один из них, седой и одетый пестрее прочих, с криками принялся хлестать плетью стоящих рядом, и печенеги очнулись. Сбившись в плотный кулак вокруг сердитого старца, они ринулись вниз по противоположному от оврага склону, стремясь вырваться из железных клещей прежде, чем те успеют сомкнуться.

Затея степняков почти удалась. Дорогу им успели загородить лишь несколько гридней, кони которых на беду своих хозяев оказались самыми свежими. Нечего было надеяться, что малоопытные отроки сумеют сдержать наскок отборной ханской охраны, однако споткнулись-таки о них печенеги — пусть ненадолго, на миг-другой, но Ставру хватило и этого. Он догнал.

Рухнул вместе с конем степняк, пытавшийся принять на щит удар воеводского пернача, захлебнулось булькающим всхлипом чье-то рассеченное горло… Рядом завопили истошно: «Сотавер! Сотавер-пехлеван!» Вот для того-то и надобны мнящиеся пустым щегольством золоченое доспешное зерцало да крашеная борода. Чтоб узнавали, чтоб одним появлением своим ужас внушать.

Это нельзя было назвать боем. Ставр видел перед собой лишь обтянутую узорчатым халатом ханскую спину и рвался к ней, расшвыривая, рубя, сшбая конем подворачивающихся степняков, он не с врагами бился, он сметал досадную пустую помеху.

Не сумел печенежский хан спастись от своей яростной огненнобородой судьбы. Как ни нахлестывал он сытую крепконогую кобылу, как ни молился неведомым печенежским богам — ничто не помогло.

Воевода чувствовал у себя за спиной старающегося не отставать Приселка, а потому поскаредничал транжирить бесценное время на излишнюю возню. Привстав на стременах, вскинувшись в широком размахе, он изо всех сил грохнул перначом по крестцу ханской лошади и круто свернул, предоставив старому тиуну порешить придавленного бьющейся кобыльей тушей степного владыку.

Малое было сделано, оставалось попробовать свершить большое. Чуть раньше, проносясь в погоне за печенегами через вершину Черной Могилы, Ставр успел увидеть реку, вспоровшую степь полосой небесной голубизны, чадные костры догорающих княжьих лодей, а еще — плотный людской ком, притиснутый к берегу роями бешеной степной конницы. Ком этот еще ворочался, еще пробовал огрызаться, выплескивая из своего нутра ощетиненные копьями клинья. Но летучие конные стаи ускользали от ближнего боя, и небо полнилось печенежскими стрелами, а степь — неподвижными скорченными телами. И все-таки можно, нужно пытаться оборотить нынешний день по-иному — только бы не ошибиться в спешке, только бы не случилось какой-нибудь досадной нелепости…

На небольшом пригорке Ставр вздыбил коня, осматриваясь. Ратники, с двух сторон обогнув холм, сомкнулись и вновь разворачивались лавой. Уцелевшие ханские телохранители, похоже, забыли обо всем, кроме спасения собственных шкур; они уже далеко. А Приселко что-то долговато мешкает… Ага, вот он снова в седле, и на его копье треплется по ветру хорошо знакомый степнякам пестрый халат. Молодец, старый, — пусть увидят печенеги, пусть узнают, что обезглавели!

Ставр бросил повод и пришпорил коня, увлекая ратников за собой широким взмахом меча. Холодное солнце расплескалось по драгоценному булатному клинку веселыми бликами; рванулся навстречу придавленный людским скопищем берег; порывистый ветер засвистал в конской гриве пьянящую, залихватскую песню атаки…

И таким слабым, таким нестрашным показался боярину внезапный удар по левому боку — пустяк, словно бы выбитый копытом комок земли угодил. Только через миг, ощутив даже не боль, а какое-то досадное неудобство, боярин раздраженно скосил глаза и увидел оперенное древко, воткнувшееся между пластинами панциря.

Вот она, та самая нелепость, которой пуще всего опасался Ставр.

Случайность, способная свести на нет и умный расчет, и воинскую сноровку.

Шальная стрела.

Не черная, вражья, а своя, с червленым тяжелым древком, она была выпущена одуревшим от изнурительной бойни княжьим дружинником, безвредно мелькнула сквозь печенежские орды и сама нашла себе цель.

Дико перекосилась степь, небо подернулось кровавым туманом… Ставр еще успел услыхать отчаянный крик Приселка, донесшийся словно бы из неимоверной дали, а потом в стекленеющие боярские очи ворвалась тьма — плотная, бесконечная, та, которая навсегда.

Медленно, словно то ли через силу, то ли противу желания беспроглядье прорезалось усталыми огоньками лучин, холодеющим очажным жаром. Потом все это, нелепо и тошнотворно перекосившись, затеяло меркнуть вновь.

Крепкие пальцы вцепились в Кудеславовы плечи, что-то округлое, твердое подперло спину…

— Хозяин! Он сомлеет сейчас!

Это Любослава. Вроде бы рядом, над самым ухом, но доносится ее голос будто из-под мехового плотного укрывала.

В следующий миг по ноздрям вятича полоснул резкий отвратительный запах. Поперхнувшись, Мечник вырвался из Любославиных рук, слепо зашарил по полу, отыскивая оружие.

— Ну-ну, очнись! — Волхв отдернул от Кудеславова лица плошку с каким-то вонючим снадобьем, не глядя сунул ее своей домочадице. — Убери.

Вятич с трудом перевел дух, спросил, утирая рукавом слезящиеся глаза:

— Что это было?

— Продеринос, травка такая, — хмуро пояснил старик.

— Я не про то… — Кудеслав сел прямее, снизу вверх заглянул в жутковатую личину, которой оборотила волхвовское лицо мешанина резких теней и скудных багряных отсветов.

— Не о том? — Волхв, покряхтывая, усаживался рядом.

Волхв…

Любослава, стало быть, четвертая доля, Остроух до осьмушки не дотянулся…

А этот? Половина? Больше?

Волхв…

Небывалая потвора о четырех телах при едином разуме.

А на много ли страшнее ЭТОГО ржавые зайды с Нездешнего Берега? Более ли они — зайды — чужды людскому, чем ЭТО?

Или…

Может быть, творя людей из плоти и крови своей души, когдатошний человек Корочун сумел сделаться богом?

— Дурень ты все же, — молвил заподозренный Мечником в богоподобии ехидный старик. — Как был я человек, так им и остался. Любая баба умеет облекать в живую плоть-кровь частицы своей да мужниной душ. И присные мои тоже люди, причем взаправдашние, не пальцем деланные… хоть и вовсе не той штуковиной, каковой дано делать людей тебе, — хихикнул он вдруг.

Кудеслав уже почти не слушал его. Иссякло действие чародейской травы, запах которой вытряхнул из Мечникова тела обморочную дурноту и притупил воспоминанья о внезапно пережитом невесть где и когда.

Память оживала.

Мгновенною пронзительной болью вдруг напомнило о себе место, куда вбила свою гадючью голову тяжкая червленая стрела. Не прикрыт уже бок панцирными пластинами, не торчит воткнувшееся меж ними нарядное древко — все сгинуло, осталась лишь боль.

Боль души, прикинувшаяся телесным страданьем.

Прикидываться-то вскорости наверняка перестанет, а вот сгинет ли, подобно всему прочему? Ой, вряд ли!

Ты, вечный приймак, доброхотный изверг, которому лишь на сломе четвертого десятка прожитых лет негаданно улыбнулось взбалмошное рыжее счастье… да и улыбнулось ли?.. Разве мало выпадало тебе невзгод да забот? Зачем же ты напросился еще и на это? Зачем взвалил на себя терзанья за невесть чью рать-дружину, пропадающую в невесть каких временах в неведомой степи у Черной Могилы? Для того ли родители когда-то оберегли тебя от дара-проклятия помнить былые жизни, для того ли не обучили вымучивать душу всеми-всеми утратами, сколько их ни понаживали прошлые твои воплощения, чтоб она, душа-то, сдуру подставилась под тяжесть грядущих твоих-нетвоих утрат? Да и сумелось ли еще родителям то сбережение — кто ответит? Кто предскажет, не выищутся ли научальщики посильней, чем были из родителей сберегатели? Один-то такой как бы уже не выискался… Четвероединый, лешему бы его…