Ржавое зарево - Чешко Федор Федорович - Страница 40

Там всяк мало-мальски сильный считает за благодеянье для слабого притиснуть его каменною пятой, для себя же мнит благом возможность истово лобзать пяту сильнейшего. Подобный уклад не утвержден там повсеместно, однако возобладал, и поборники его (а таких превеликое большинство и меж сильными, и меж слабыми) мнят, что наитягчайшая вина— думать не так, как велит думать Бог над Богами. Или желать не того, чего он велит желать. Или не восхвалять его денно и нощно за то, что он в безмерной милости своей позволяет восхвалять себя и поклоняться себе.

Я говорю „сильнейший” да „слабейший”, однако верховодство определяется там не мудростью, не преклонностью лет и даже не правом рождения, как в иных странах Здешнего Берега, а единственно угодностью Богу Богов. Ежели Борисвету взбредет поставить глупого в научатели к мудрецам либо немощного объявить величайшим богатырем — мудрые и могучие не возропщут, а возблагодарят. Искренне.

Зиждется лад-покон Нездешнего Берега на верховенстве разума, который столь же опора Борисвету, как нашему Световиту — чувства.

Да-да, и нечего бровями волосья на затылок выпихивать! Именно разум там подминает-удушает чувства, и именно переразумность рождает этакий лад. Потому что этакий лад соблазнительно выгоден и удобен для всех, кто безоговорочно его приемлет, — вот чем он по-настоящему страшен.

Бог над Богами вовсе не есть средоточие зла и только зла. Всяк из предавшихся ему безоглядно может не беспокоить себя тягостными заботами, коими сызмальства до смерти-судьбины озабочен люд Здешнего Берега. За беззаветное служенье Бог над Богами равно жалует всех искренне и безоглядно ему послушных — хоть людей, хоть молодших богов, хоть кого — кровом, сытостью, обороной… Помнишь ли, мил-друг, что я говорил об ухоженной, послушной скотине? А о мурашиной куче? То-то…

Да, мне неведомо многое. Однако я знаю наверняка, что там, где мне удалось побывать, люди (верней, их тамошние подобья) обращены в скотину да мурашей — обращены божеством, искренне желающим добра. Вернее же — обращены во божий скотьи собою самими. По собственному вольному выбору и для собственной выгоды.

И еще я знаю, что именно это доброе божество — Борисвет Нездешнего Берега — того же добра желает и нам. А еще я знаю, что сонмища Борисветовых тварей готовы вторгнуться на наш, Здешний Берег. Первые, которым предстоит призвать остальных, уже тут…»

Старик замолчал, потупился, глядя на свой до белизны стиснутый правый кулак.

Мечник ждал продолженья, однако волхв, похоже, сказал все, что собирался сказать. И теперь тоже ждал — вопросов. Поняв это, Кудеслав вымолвил первое, что пришло ему в голову:

— Уклад, подобный тому, которым ты меня стращал, я уж видывал, когда был с урманами в Персидской земле. Однако тамошний люд мало похож на скотьи стада. Много, конечно, в той земле и нехорошего, и просто-напросто злого, но кое-что нам было бы не худо перенять для себя…

Он смолк на миг, потом добавил:

— И знак крестовины с заломленными концами я тоже там видел.

Старец гулко вздохнул, и Остроух с Любославой, словно двоегласое эхо, повторили этот досадливый вздох.

— То, что ты видывал у персиян, — лишь бледная тень уклада Нездешнего Берега, — раздраженно сказал Корочун. — На нашем берегу и помимо персидских краев есть земли с железным ладом, как на Том — земли, где всякое подобие лада отсутствует вовсе. Сказал же я: Световит да Борисвет, своими собственными берегами толком не овладевши, уж замахиваются на чужое владение. И не подумай, будто мне мил Световитов верх. Говорил ведь я: только равновесьем их сил мы покуда и живы… Что же до ломаной крестовины, то сей знак ведом не только в персиянской земле, а и в очень многих иных краях. Может статься, что впрямь он искону здешний. А может, и занесен извне — кто знает… Это ведь только здешние люди, да те, кто зовется людьми на Нездешнем Крае… Люди, говорю, — и то немногие — могут лишь разумом досягнуть противуположного берега… А есть такие (и здесь, и там), которые иногда могут целиком. И мысленно, и телесно. Боги, иные из нежити, еще всякие… Те, у кого в крови-семени коренится способность превращаться в чужую суть. Да… Теченье рек ведь не всегда одинаково. Бывает, в иной засушливый год повыставляются из воды всякие камни, мели… Вот тут-то кто половчей и одолеет… через перекат, по камушкам, прыгом-скоком… Иной же раз до того иссушится Время-река, что открывается возможность тяжким напряженьем великих сил перевести с берега на берег великую силу… Как вот теперь… Межвременье… Перекат… Страшен он с виду, ревет-ярится быстрина, прохлестываясь теснинами каменной дебри… Ан по верхам той дебри, ежели умеючи мостков намостить… Только отличье от взаправдашних рек этот перекат не всегда одинаково проходим на обе стороны.

Волхв замолчал и уставился на Мечника с беззастенчивой пристальностью. Эта игра в гляделки продолжалась несколько тягучих мгновений, потом старик отвел наконец глаза, пригорюнился.

— Ох-хо-хо! — опять от Корочунова вздоха поникло-выстелилось пламя настольной лучины. — Что же до «перенять для себя»… Одно дело, перенять по истинно собственной воле… Только поди разбери иной-то раз, истинно ли она собственная… А хоть бы и так… К примеру, соболь в ловушку-душилку не по именно ли собственной своей воле суется? На лакомую приманку приманившись — а? А… а коли нагрянут… верней, считай уж нагрянули… вовсе не люди — мары, потворы, нездешние хищные оборотни… и станут гнуть-ломать нам, здешним, хребты да выи, подгибая нас под свои понятья о благе-добре… Э, разве дело в том, КТО нагрянет?! Главное дело — ЗАЧЕМ! Главное дело, что от благодеяния, навязанного хоть силком, хоть соблазном, получится лишь беда! Горе! Распри, кровь и погибель! Ты-то, Кудеслав, Мечник-Урман, прикочевал сюда со своей родимой Истры, дабы не стать участником схожего, однако же куда меньшего зла. А тут… Нынче… Тут…

Корочунова речь сделалась прерывистой и затухла, будто последние слова выпили остаток небогатой старческой силы.

Мечник сутулился, хмуро рассматривал собственные колени. Зря, вовсе зря помянул волхв-ведун причину Кудеславова отъезда из родных мест. Не след бы ему этак вот беззастенчиво ковыряться в боли чужой души… Хотел Кудеслав высказать свою обиду вслух, однако же не успел. Подняв голову, он обнаружил, что хранильник, делая вид, будто поглощен созерцанием своего гостя и слушателя, на самом деле украдкой поглядывает через плечо не то на дверь, не то на по-прежнему подпирающего ее спиной сонного Остроуха, не то на… Вот оно, вот!

Нелепая рыжеватая тень, почти неразличимая на буро-сером земляном полу хранильникова жилья. Нелепая, потому что тянется она от двери к очагу. Тень, тянущаяся к свету — кто и когда такое видал?!

Длинным языком ЭТО выползало откуда-то из-за Остроуховой спины (не в щель ли меж порогом и дверью оно втекло?), крутым изгибом минуя волхвовского выученика, тянулось к подозрительно быстро меркнущему очажному огню… Впрочем, к огню ли? А может, к валяющемуся на полу оголенному искристому клинку?

Выходит, Кудеслав правильно угадал намерение волхва подманить нездешнюю жуть на меч. Вот и подманилось оно, незнаное. А дальше что?

Похоже было, будто кроме вятича да Корочуна ЭТО заметила лишь Любослава. Заметила, когда неведомое проползало в пape-другой вершков от нее, и оцепенела, слюденея глазами, — ровно лягушка перед изготовившейся к удару гадюкой.

А Остроух… Нет, и он не продремал опасность. Так же скрадливо, как неведомая жуть к мечу, подбирались Остроуховы пальцы к рукояти тяжкого колуна…

На сей раз Мечник не позволил себе ни одной опрометчивой мысли. И все же волхв сумел угадать тот миг, когда Кудеслав рванулся со скамьи, — угадать и остановить своего гостя неожиданно сильным толчком левой ладони, показавшейся Мечнику не то костяной, не то каменной.