Ржавое зарево - Чешко Федор Федорович - Страница 27

— А почему они, хвост им поперек, так не хотели, чтобы Чаруса работу поручил мне? Он же, Чаруса то бишь, для них находка не великая. Он же сыровину, из которой изделье работает, вовсе не понимает; он же, вражина, все ее добрые достоинства изворачивает своему же изделью во вред… А я…

Корочун вдруг захохотал. Не по-деревянному, как прежде, а настоящим (хоть и не шибко веселым) смехом.

— Ох же и человек ты! Это ж подумать: другой бы стал выспрашивать, кто они, зайды-то непонятные, да зачем приходили, да с чего я их напугался… А ты?! До одного-единственного вопроса умишком своим дошел: почему-де Чарусу сочли умелистее тебя! Только лишь это тебя и донимает, а на остальное — тьфу! Так? — Он оборвал смех, посерьезнел. — А что Чаруса твой губит все достоинства работаемой сыровины, так его навестителям того и надобно. Достоинства нашего злата он погубит, а НЕНАШЕГО достоинства, погубляя, их же и выпятит… Э, да все едино тебе того ни в жизнь не уразуметь, хоть ты и дока по златым делам.

— Да кто же они, навестители эти самые? — зло выкрикнул опять позабывший учтивость Жежень.

Волхв вздохнул с горькой насмешкой:

— А-а, все-таки и еще о чем-то захотелось дознаться? Ну, быть по сему, скажу. При всем бы хорошем мне лучше язык себе отгрызть, чем вслух выговорить их прозванье — чтоб не накликать, значит… Но теперь-то уж все едино, они уж и сами тут. Да не озирайся, — прикрикнул он вдруг на Жеженя, по каким-то приметам угадав в темноте, что парень тревожно вертит головой (правда, не озираясь — прислушиваясь). —Тут — это я не про Идолов Холм. Сюда-то они покуда не сунутся, хоть приманивай их медами… — Хранильник снова вздохнул. — Выворотни это.

— Кто?!

— Выворотни.

— Ну да! — Жежень аж зашипел от обиды. — Стало быть, это к Чарусе выворотни наведывались. А чего ж буреломины, валежины да коряги с ними заодно не пришли? Ась?

— Я не про вывороченные с корневищами деревья толкую, — заговорил он почти что по-обычному. — Вот скажи: ведомо тебе, какой смысл обозначается словом «оборотень»?

— Конечно, ведомо, — дернул плечом Жежень. — Оборотень — это такой человек, который умеет оборотить себя волком или еще какой-либо чащобной звериной. Сказывают, для подобного ведовства надобно…

— А выворотень — это волк, умеющий оборотить себя человеком, — нетерпеливо перебил Корочун. — Людодлак то есть.

Жежень вновь знобко передернул плечами — под меховым покрывалом громко треснула расседающаяся по шву рубаха.

Злато, которое не выглядит само собою…

Нездешний Берег…

Выворотни-людодлаки…

А самое главное — это нешуточный хранильников испуг, который старец даже не пытается скрывать. Уж если могучий волхв аж этак боится и не считает свой страх чем-то стыдным, то какой же страх придется испытать Жеженю, едва он поймет хоть малую толику понятого хранильником? Может, уж лучше вот этак, не понимаючи?

И в тот самый миг, когда Жежень окончательно решил, что самое умное для него теперь попросту прекратить отбрыкиваться от наседающей сонливой усталости, а завтра утречком спокойно убраться восвояси и вытрясти из головы рассказанное (а пуще — нерассказанное) Корочуном… Вот в этот-то самый миг волхв произнес:

— Ты уж извиняй, мил-друг, а только отправиться восвояси я бы тебя попросил беспромедлительно, нынче же. Отправишься?

Это он, видите ли, просит. Он, понимаете ли, еще и спрашивает! Старый сыч… Будто бы у кого-нибудь язык шевельнется сказать «нет», когда премудрый волхв-хранильник Идолова Холма просит ВОТ ТАКИМ голосом.

Вслух Жежень, конечно, ничего подобного не вымолвил, однако его тяжкое сопенье оказалось красноречивее любых слов. Во всяком случае, для волхва, поскольку тот заговорил действительно почти что просяще:

— Я, сдается мне, до сей поры тебя не обманывал. Ты-то меня иногда пробовал морочить, а вот наоборот еще не бывало. Так уж поверь — сразу, бездоказательно, ибо времени на поясненья у меня нет… Поверь: ежели ты, наипервейший в здешних краях умелец по-всякому да изо всякой всячины творить подобия людей и вещей… Вот ежели именно ты (потому как более некому) не успеешь непоправимо испортить Чарусину работу прежде, чем твой хозяин отдаст ее замовникам-выворотням… Не перебивай! — вдруг выкрикнул он так пронзительно и зло, что уже давно позасыпавшие козы подхватились с топотаньем да меканьем. — Не перебивай! Сказал же: некогда мне пускаться в разъяснения! Одно пойми: коли не исполнишь ты мою просьбу… нет, не просьбу — наказ, — о, это уже старец честнее сказал, как оно есть! — то плохо будет не лишь мне да тебе, и даже не только всем сущим во градах наших да в Междуградье. Плохо будет всем людям, сколько их живет по белу свету. И Навьим. И даже богам.

Хранильник дернулся, умолк, словно бы сам себе прихлопнул ладонью рот (может, так оно и было по правде).

Жежень вздохнул и начал выпутываться из мехового укрывала.

— Пошли-ка в жилье. — Корочун, кажется, поднялся, придерживаясь за стенку. — Велю Любославе, чтоб подобрала тебе сухую одежу да обувку какую-нибудь — ноги-то, поди, еще кровянятся?

Парень отмахнулся:

— Пусты твои хлопоты: одежонка, а пуще обувь — что твоя, что Остроухова — на мне только разлазиться будет. Свое надену, что есть. Хоть и мокро, да по крайней мере не придется мельтешить голым задом по всему Междуградью.

— Ладно! — Волхв нащупал в темноте Жеженево плечо и оперся на него.

Парень тут же дал себе слово, как только случится вольный денек, сделать Корочуну хороший посох. Вслепую нашаривать валяющиеся где-то на полу штаны и рубаху, переодеваться, с трудом натягивая отсырелое полотно, — все эти занятия не из легких даже и без висящего на тебе старика. И даже без шуточной с виду ранки, которая на каждое шевеленье левой руки отзывается отнюдь не шуточной болью…

— Ладно, — повторил хранильник. — Мельтешить по всему Междуградью тебе никак не придется — ни с голым срамом, ни с прикрытым. От входа в мое жилье пойдешь прямехонько вниз. На окраине Навьего Града найди смертную избу-домовину — невеликую, на двух резных столбах, работанных наподобие дивовых лап. Одесную от той избы начинается приметная тропка — она тебя к избе Щура-углежога выведет, а оттоль до Чарусина подворья рукой подать.

— Да что я, не знаю? — Жежень поправил висящую под рубахой лядунку и шагнул наружу, почти волоча за собою хранильника. — Я вроде как не первый раз у тебя. Лучше скажи: сам-то ты остаешься в безопасности? После того как мы этих ржавых зайд подлинным их прозванием поминали, они к тебе не нагрянут? А то вон и сторожа твоя хвостатая запропала куда-то…

Хранильник удосужился ответить Жеженю, лишь когда оба они, одинаково споткнувшись о высокий порог, выбрались наконец под дождь.

— Не нагрянут… Будь милостив, притвори хлев… Нет, не нагрянут. Их покуда на здешнем берегу маловато, чтобы со мною вязаться.

«Ты-то откуда знаешь, сколько их здесь? — не слишком уважительно подумал парень. — Мало ли что к Чарусе только двое захаживали — они же небось не обязаны таскаться друг за дружкой всем скопом!»

А Корочун продолжал, пытаясь свободной рукой натянуть ворот полушубка на самую макушку:

— Из-за псов не тревожься. Поди, волки где-то поблизости объявились — вот мои стражи-охороннички и позабивались кто куды… Приключалось уж с ними, оглоедами, этакое позорище… Не раз приключалось…

Парень возмущенно засопел — объясненье волхва показалось ему неприкрытой насмешкой. Уж сказал бы прямо: «Не твоего, мил-друг, сопливого ума дело, куда подевались мои псы». Так нет же, выдумал несуразицу! Об нынешней поре волки дерзнули забраться в самое нутро Междуградья, да еще таким числом, что вусмерть перепугали Корочунову свору, — это ж только ляпнуть такое! Зима, что ль, нынче волкам — наглеть да в стаи сбиваться?! Дурнем прикидывается старый пень или (что верней) мил-друга своего Жеженя держит за пустоглавого дурачка.

И тем обиднее показалась неприкрытая вздорность старикова толкованья, что, будь оно правдой, очень бы удачно объяснило огнеглазую тень на стерне. А так… Кажется, теперь понятно, что то была за тень. Понять бы еще, зачем его, Жеженя, навели на памятное место близ Шульгова подворья. И зачем все-таки выпустили к Корочуну. И главное, удастся ли теперь вернуться живым-здоровым.