На берегах тумана - Чешко Федор Федорович - Страница 83

Побоище оборвалось до того неожиданно, что и Нор, и прочие созерцатели в первое мгновение внезапной тишины перепугались, будто вызвана она, тишина эта, каким-то новым несчастьем. Лишь чуть позже, когда снаружи донеслись спокойные увещевающие голоса, парень решился отстранить дядюшку Лима и приоткрыть дверь. Они с хозяином успели увидеть лишь самый конец умиротворения, зато хорошо рассмотрели умиротворителей. Собственно, особо рассматривать не потребовалось — полосатые одеяния этих людей объясняли все.

Орденские охранники и не думали применять силу либо грозить оружием (кстати, были при них лишь короткие мечи, а против алебарды это — как вилка против галерного бивня).

Но солдаты уже возились со своими подводами, прочие торопливо удалялись, помогая идти ушибленным, — рейтары в одну сторону, матросы в другую... Вскоре потрепанный провиантский обоз двинулся своей дорогой, полосатые ратники исчезли, словно по чародейскому мановению, и улица постепенно приобрела обыденный мирный вид. Вот так-то. Орден — это вам не рыбьи очистки, это... Одно слово — Орден.

И теперь люди кишат в распивочном зале «Гостеприимного людоеда», словно крабы-падальщики в брюхе дохлой трески; на щеки дядюшки Лима возвратился румянец, и даже госпожа Сатимэ удовлетворенно потирает шуршащие сухие ладони.

Нор не видел, как наполнялась людьми таверна. Как только стало ясно, что вечером все-таки придется петь, парень удрал в свою комнату, плотно прикрыл дверь, занавесил окно и долго сидел в полумраке, тихонько перебирая струны старой ворчуньи. Нет, Нор не боялся, не сомневался в себе. Слишком хорошо помнился ему восторженный рев завсегдатаев «Гостеприимного людоеда», слишком часто приходилось слышать, как незнакомые люди распевают выдуманные им песни, воображая, будто это творения Фанрота или самого Рарра. Конечно, о прежнем умении владеть скрипкой теперь лучше даже не вспоминать, но ведь можно петь вовсе без музыки — тот же Рарр, говорят, не знал мелодической грамоты и просто-напросто отбивал такт каблуками.

Сегодняшний вечер наверняка будет похож на те, которые бывали раньше, до Школы и отлучения. Только тогда парень пел единственно ради пополнения хозяйской кассы, а теперь...

Может, Рюни и поймет, что песни Нора предназначены не пьяному сброду; может, она ужаснется, когда сама ощутит его отчаянную тоску. Возможно, она даже снова полюбит. Но если и случится такое, невероятное, все равно это будет не к лучшему. Ничто, повторяясь, не бывает таким, как впервые, а любовь, заквашенная на жалости, — лишь тень той, которая вызревает из дружбы и уважения. Сбудутся ли бредовые мечты Нора, не сбудутся ли — в любом случае сегодняшние песни не принесут добра ни ему, ни Рюни. Но человек своей душе не хозяин, а потому парень понимал: веселых песен ему из себя не вымучить.

С раннего малолетства Нор привык издеваться над теми, кто передоверял слепому случаю выбор своей судьбы. До сих пор жизнь была по-своему добра к парню: частенько ставя его перед необходимостью тяжелых решений, она ни разу не дала ему времени на хитроумные ухищрения. Но теперь время было, и Нор неожиданно для себя самого загадал: если хозяин, решив, что пора начинать, пришлет за ним Рюни, то вреда от сегодняшнего пения ни для кого не будет. Если Сатимэ пошлет кого-нибудь другого или самолично придет, тогда... Тогда... Он не успел додумать свое гадание, да и надобность в таких раздумьях пропала. Скрипнув, отворилась дверь, и в комнату заглянула Рюни.

— Ты бы спускался, — буркнула она, глядя мимо его лица, — а то батюшка волнуется, и гостям уже невтерпеж...

Распивочный зал встретил парня сокрушительным ревом. Именно зал встретил, не люди. Потому что в протяжном гремучем вопле отсутствовало человеческое многоголосие; чудилось, будто вопили и улюлюкали сами стены — совершенно независимо от беззвучного беснования набившейся в зал толпы.

Значит, этот вечер будет все-таки не слишком похож на те, давние. Нора еще никогда не встречали подобной бурей восторга, да и столько народу, явившегося единственно ради его песен, парень раньше не видывал.

Запнувшись на пороге, он быстро и настороженно оглядел собравшихся. Кое-кого Нор узнал — пришли почти все прежние завсегдатаи. И почему-то решился пожаловать сам маэстро Тино, а это уж вовсе поразительно: почтеннейший клавикорд-виртуоз всегда брезговал кабаками. У него, видите ли, не было сил смотреть, как люди домучивают остатки своего разума бессмысленным пьянством.

Кстати сказать, маэстро в своей неприязни иногда доходил до самопожертвования и принимался беззаветно избавлять мир от пьянящего пойла (у людей менее утонченных подобные порывы именуют запоями). Может быть, он снова?.. Да нет, чушь — почтеннейший Тино никогда не пил на людях. Он стеснялся, прятался, приказывал Нору пропускать уроки, только парень потом все равно замечал его красные глаза, землистое лицо, дрожащие пальцы, и клавикорд-виртуоз мучительно путался во вранье о болезненных припадках, вызванных чрезмерным трудолюбием.

Нор не видал маэстро больше полутора лет (или двух с половиной — бесам бы на забаву отдать проклятую Прорву с ее невообразимыми выходками!) и теперь ужаснулся его сутулой спине, морщинистым дряблым щекам и поселившейся в глазах пустоте. Ведь не старик же еще, не пожилой даже, а как сдал... И щуплый, до неприличия конопатый парнишка, сидящий рядышком с господином виртуозом, тоже какой-то неприкаянный, нахохленный. Новый ученик, что ли? Явно, они вместе пришли, к тому же у мальца под мышкой зачехленная арфа... Так зачем это маэстро и себя, и его сюда приволок?

А гости всё неистовствовали. От воплей гудели стены, в глазах рябило от дергающихся голов и машущих рук. Кого здесь только не было! Матросы в линялых куртках; вольные рыбаки — однообразно бородатые и с однообразными кольцами в облупленных носах; коптильщики с коричневыми от въевшегося жира руками и лицами; ремесленники; торговки; напомаженные красавицы из нескучных квартир, присланные хозяевами в надежде на барыши... Во, и даже квартальный здесь! Метались огни жарких десятисвечий, желтые блики и черные хлопья копоти пятнали потные лбы, из-за мельтешащих по стенам теней толпа казалась вдвое большей, чем на самом деле, хотя уж куда там больше — лучше бы меньше она казалась, да не вдвое, а позначительней...

Парень понимал, что слишком долго он торчит на пороге, но никак не мог принудить себя шагнуть, слиться с этим многолюдьем, которое запросто может не отпустить на волю простака, решившегося хоть на миг стать его частью. Бес знает, сколько лишних мгновений простоял Нор, изо всех сил прижимая к себе скрипку, старательно не замечая приглашающих взмахов дядюшки Лима. И бес знает, сколько бы он еще простоял вот так — дурак дураком, — если бы вдруг не сообразил, что боится.

С десяток услужливых рук подняли его и водрузили на разливочный столик, по полу разлетелись осколки стаканов и кружек, но их грохот с лихвой искупило бренчание посыпавшихся к ногам Сатимэ медяков. А рев немного притих, и сквозь него явственно прорезались требовательные крики:

— "Вдовушка в купальне"! Слышишь?! Пой «Вдовушку»!

— "Бравый парень с Побережья"!

— Нет, «Красотка и людоед»! «Красотка и людоед»!

Нор нетерпеливо рванул струны; пронзительный, почти сердитый вскрик старой ворчуньи утихомирил вопли и гам лучше, чем вылитая за борт бочка рыбьего жира утихомиривает бесчинство штормовых волн. Впрочем, начать пение не удавалось еще довольно долго, потому что несколько могучих глоток чересчур рьяно домогались от прочих гостей тишины.

Парень опустился на корточки (под носками сапог хрустнула битая глина), исподлобья глянул в ждущие нетерпеливые лица. Много лиц. Множество. Все-таки жизнь лишена смысла и справедливости, а тесьму человеческих судеб сплетают гнуснейшие из бесов. Все эти люди, небось, и под угрозой отлучения не согласились бы слушать Крело; и Рюни сберег от стольких несчастий вовсе не он... Так почему же, почему?.. Эх, самая глупая глупость спрашивать, когда знаешь: ответить не сумеет никто, даже сама Рюни. Разве только Ветра — на то они и всемогущие, чтобы все мочь, — но их ответам цена известна...