Снегири на снегу (сборник) - Петров Олег Георгиевич - Страница 4

Мюнше снова стало смешно от своего «праведного» гнева. Когда эта самая Анна появилась, потупив взор, в его кабинете, с направлением из бургомистрата и рекомендациями местного отделения гестапо, а проверочные материалы на нее из инспекции лагерей и от уполномоченного службы безопасности – СД, пришли еще раньше, – Отто и сам, без больших усилий, вскоре затащил ее в постель. Новая работница канцелярии оказалась весьма покладистой и безотказной. Ее любвеобильности хватало и Мюнше, и Лемке, а вот комендант, толстячок Цорн, как-то ее игнорировал. «Странно, – вдруг подумалось, Отто, – а почему действительно наш толстячок самоустранился?..»

Наморщив лоб, Мюнше бросил взгляд в спину исчезающему за дверями Лемке, снова потянулся и двинул затекшее тело к громоздкому шкафу, набитому до отказа кипами бумажных папок с тряпичными тесемками. Выудил из-под лежащей сверху на шкафу каски платяную щетку, несколько раз пошоркал ею по обсыпанному пеплом черному мундиру.

…Кофе конечно же оказался набившей оскомину бурдой, крепко отдающей желудями. Отто с тоской вспомнил ароматный довоенный напиток, иногда появлявшийся в отцовской лавчонке. Хо, как это было давно! Потом застучали барабаны, потом фюрер бросил устами своего колченогого министра пропаганды клич-лозунг: «Пушки вместо масла!», а с маслом пропали и кофе, и многие другие вкусные вещички. Последний раз любимым душистым напитком Отто по-настоящему наслаждался в Париже… С тоской вспомнился настоящий бразильский «мокко», которого в поверженной столице у чернявых галльских обезьян оказалось столько, словно на Елисейских полях и в подстриженном с чисто французской легкомысленностью Булонском лесу шелестели листвой не каштаны и раскидистые платаны, а кофейные деревья. Париж… В какой жизни это было? И было ли вообще? На остбургской толкучке Мюнше месяца полтора назад реквизировал пакет с кофейными зернами у перепуганной старушенции, но от сокровища ощутимо наносило прелью…

За окном канцелярии серел тот же самый плац, отделенный широкой нейтральной полосой и высоким проволочным забором с фаянсовыми шишечками электроизоляторов. А вот тарахтение дизель-генератора, обеспечивающего освещение и высокое напряжение в проволочном заборе, здесь слышалось куда более отчетливо. Жрет, прорва железная, дефицитное дизтопливо! И ведь, по сути, напрасно. Стоило на четверть часа генератору задохнуться… Как же об этом пронюхали доходяги в бараке? Спросить не у кого. Пришлось в заключении проведенного расследования свести все к досадному совпадению. Дебильно и неуклюже, но иначе вывод напрашивается крайне неутешительный, если не сказать более определенно. Благо всех прежде причастных к обслуживанию дизель-генератора русских свиней уже жрут черви! Хотя… Никто их не жрет! Валяются заледенелыми колодами в траншее за хоздвором лагеря… Вот, кстати! Вернется из госпиталя Цорн, надо срочно решать вопрос с оборудованием реторты крематория. Чтобы с наступлением тепла не расползалась зараза. Тепло… А оно, черт побери, будет в этой дикой, варварской стране? Наступит ли когда…

Мюнше снова пробрало ознобом, который отступил было после чашки эрзац-кофе. Унтерштурмфюрер вновь с тоской глянул за окно. Дьявол бы побрал эти русские морозы, эти почерневшие от долгих осенних дождей приземистые, словно ежедневно погружающиеся в земную твердь щелястые бараки, эти раскоряченно упершиеся в периметр лагеря караульные вышки из соснового теса, нависшие над рядами местами уже прихваченной ржавчиной колючей проволоки! Но главное – эта страшная, серая, безликая, колыхающаяся жуткими волнами свинцовой ненависти масса недочеловеков, славянского сброда. Жуткая, пугающая его, Мюнше, масса. Его, сильного, здорового, вооруженного, никогда не выходящего в зону без сопровождения полувзвода охранников, готовых в любой момент пустить в дело безотказные автоматы и беспощадных стремительных овчарок. И ничего не может Отто Мюнше поделать с этим страхом. Ни днем ни ночью. Ни под парами шнапса, ни в объятиях податливой «фройляйн» Анны.

И сейчас, стоя на невысоком крыльце штаба, под защитой четырех тупорылых МГ, торчащих с близлежащих вышек в сторону зловещих бараков, унтерштурмфюрер Отто Мюнше не чувствовал себя в безопасности. Он непроизвольно то и дело напрягал живот, ощущая приятную тяжесть висящей на ремне черной кобуры. Но нет, ни шнапс, ни удовлетворение похоти с ненасытной фольксдойче Анной, ни эта приятная тяжесть слева на животе – всё это не то… Настоящее наслаждение Отто получал лишь тогда, когда нажимал на спусковой крючок, стараясь попасть жертве в лицо, в раскрытый рот. Как тогда, под Смоленском. Когда ему удалось опередить страшного русского, набегающего на его танк с жутким «коктейлем Молотова» в стеклянной бутылке…

Яркое солнце делало еще более ослепительным снежный покров. Две волны высоких, девственно-белых сугробов ограждали кюветы по обеим обочинам дороги, которая упиралась в ворота, крепко собранные из железнодорожных шпал толстыми коваными скобами.

Вдалеке, за черным ельником, послышались ровное гудение автомобильного мотора и треск мотоциклетных. Через пару минут из-за хвойной молоди вынырнул мотоцикл с нахохлившимися от мороза солдатами, потом показался широкий, закамуфлированный грязно-белыми разводами «майбах», за которым катил еще один мотоцикл сопровождения с тремя фигурами в куржаке.

Охрана у ворот подтянулась. Мюнше чуть сдвинул кобуру влево и, тяжело вздохнув, шагнул с крыльца навстречу распахивающимся воротам. Злобно за спиной залаяла собака, ей откликнулась другая, на них зацыкали вожатые. Мощный, тяжелый «майбах» вполз в ворота и остановился. Выскочивший водитель-ефрейтор в кургузом мышастом мундирчике, трещавшем на его крепко сбитой, борцовской фигуре, подобострастно распахнул широкую заднюю дверцу машины справа.

Первым из «майбаха» показался худощавый оберст в длиннополой дорогого темного сукна шинели с большим меховым воротником. Худое и морщинистое, до синевы выбритое лицо недобро блеснуло на Мюнше моноклем. Тут же распахнулась правая передняя дверца, и на свет показался, поводя плечами, поджарый, похожий на гончую и лицом и фигурой, гауптштурмфюрер Ренике. Начальник остбургского гестапо, как всегда, был туго затянут ремнем с портупеей в стоящее колом, блестящее кожаное пальто глубокого антрацитового цвета.

Водянистые и неподвижные, словно рыбьи, глаза Ренике разом охватили пустынную площадку перед административным бараком, скользнули по застывшим у крыльца штаба солдатам, по настороженным псам, предусмотрительно взятым охранниками на короткий поводок. И тут же взгляд Ренике уперся свинцом в изобразившего строевой шаг Мюнше.

Отто припечатал последний шаг в трех метрах от оберста:

– Хайль Гитлер! Господин полковник! Унтерштурмфюрер Мюнше. Исполняю обязанности коменданта лагеря Цэ-восемьсот пятнадцать…

– Отвратительно исполняете! – оборвал рапорт гауптштурмфюрер Ренике. – В лагере чепэ, а вы, Мюнше, корчите из себя строевика! Заплыли жиром от безделья! Восточный фронт по вам давно плачет…

«Какая сука! – подумал Мюнше. – Во время рапорта старшему по званию! А… Не такая уж это и фигура из абверовского штаба… Ренике, конечно, хам и наглец, но не до такой степени. Хоть и законченная сука!..»

– О Восточном фронте мы еще поговорим. – Голос у полковника оказался тихим и скрипучим. – А сейчас… как вас там…

– Унтерштурмфюрер СС Мюнше, герр оберст!

– Мы несколько озябли, Мюнше, и не имеем желания выслушивать на морозе ваш бодрый рапорт.

За спиной полковника и сочащегося злобой Ренике переминались с ноги на ногу еще два пассажира «майбаха», оба в штатском, среднего роста, похожие друг на друга своей бесцветной и незапоминающейся внешностью. Только одеждой и различались. На одном – серое короткое пальто с каракулевым воротником, каракулевая шапка-пирожок и белые бурки. Другой – в синем драповом полупальто с намотанным на шею пушистым серым шарфом, в высоких офицерских сапогах с голенищами-бутылками и в собачьего меха русской шапке с опущенными клапанами.