Алракцитовое сердце. Том II (СИ) - Годвер Екатерина - Страница 16

Цвета хмуро уставилась в темноту. Повисла неловкая тишина.

– Я не знал, – сказал Деян, чтобы не молчать дальше. Не знал он и того, есть ли оправдание предательству, и сможет ли сын трактирщика, если все-таки вернется, сидеть с предателем-отцом за одним столом.

– Мне Лэш как-то рассказал; ну, про отца и деда своего, и про все другое, – Цвета едва слышно вздохнула. – Я тебе сказала раньше – мол, Лэш мой дядя, но это он мне велел себя так звать, для понятности: по правде, я ему седьмая вода на киселе… А все ж какая-никакая, а родня. Он меня и раньше жаловал, всегда по-доброму относился, а с тех пор, как Гитан, сын его, уехал – иногда даже за стол с собой сажает, говорит обо всяком… Оттого и знаю про его дела, и как тошно ему. Ты уж скажи старшему своему, чтоб худа не делал, а?

– Он и так не сделает, об этом можешь не беспокоиться, – заверил Деян. – Если господин Лэшворт, как ты говоришь, к тебе по-родственному относится, почему ж тогда поручает… такое? Такую работу?

Цвета долго молчала.

– А ты издалека пришел, – наконец заговорила она. – Сам из простых, хоть и чудодей, и говоришь по-книжному: прямой, как палка, которой в земле копаются.

– Ну… – протянул Деян, подумав про себя, что «Цвета» наверняка в жизни не видела сохи и плуга.

– Обходительный, честный. Зачем расспрашиваешь? Осудить хочешь?

– Понять хочу.

– Нечего тут понимать. Это у девчонок работа, а у меня – так, по случаям… Я сама так захотела. Лэш раньше против был: насилу уговорила.

– Но зачем?! – изумился Деян.

– Так уж жизнь моя сложилась, – сказала она с усмешкой. – У мамаши нас четверо было, а папаша с тех пор, как покалечился на руднике, только пил и бездельничал, да ее поколачивал, так что ей и без нас худо приходилось. Еды не хватало; одежды не хватало; ничего не хватало. Но я про то мало помню: когда мне исполнилось шесть, мамаша взяла меня за ухо, усадила на телегу и отвезла в Нелов. Правдами и неправдами уговорила Лэша взять меня в помощницы к стряпухам. Пожалел он меня или ее пожалел… Ты в самом хочешь об этом слушать?

– Да.

– Мать свезла меня в этот паршивый городок без малого два десятка лет назад; с тех пор я живу здесь. Телом и здоровьем Господь меня не обидел, – Цвета навернула локон на палец, – и мужчины рано стали заглядываться. Но я даже не думала ни о чем таком: у мамаши не находилось лишнего куска хлеба для нас, зато всегда была наготове какая-нибудь нравоучительная проповедь… Когда Шержен – конюх с почтовой станции – предложение мне сделал, я была рада-радешенька: он щеголял в фуражке с белым кантом эдаким молодцом, имел хорошее жалование, меня на руках носил – чего еще надо? Думала, удача наконец-то ко мне лицом повернулась… Но начался распроклятый бунт в распроклятом баронстве, и все ширился, ширился. А когда война, будь она проклята, – на тех, кто в лошадях понимает, всегда спрос. Шержена рекрутировали; ему даже в охотку было, дурню. Полугода не прослужил, как убило его: пришла бумага, пять серебряных монет и медаль.

Цвета помолчала, одернула на плечах куртку.

– Медаль еще за пятак ювелир взял, а больше мне и продать было нечего: не нажили добра, – тихо продолжила она. – Из квартирки, где мы прежде жили, – и то меня погнали: квартирку ту Шержену по почтовой службе выделили, а о вдовах заботиться – так почта не богадельня; мне так начальник один и сказал. Еще, считай, повезло: хоть детей на руках не было. Лэш, добрый человек, пустил обратно, и не в каморку какую-нибудь – хорошей комнаты мне не пожалел. И платит он всегда по совести – нигде в городе прислуга столько не получает; а только все равно не больно-то разгуляешься… Вот и подумай, Хемриз. Осталась я вдовой в двадцать лет, ни кола ни двора – и что впереди? Днем спину гнуть, пол скрести, с подносами бегать, а ночью в холодной постели одной ворочаться? Чем так до смерти жить, лучше и не жить вовсе! Но куда мне податься, кому я такая нужна, вдовая, без гроша? Кто-нибудь, может, и взял бы, из прошлых воздыхателей, но мужчин наших, кого здоровьем Господь не обидел, – всех под ружье поставили: кто остался – на тех без слез не взглянешь, а они еще зазнаются, нос воротят, выбирают… На одних только проезжающих и надежда; одна надежда – из города этого проклятущего выбраться, из бедности постылой, из грязи… Я его, городишко этот, ненавижу! С самых первых дней ненавижу. Не город – болото гиблое; засосало, и не вылезти…Смотрю иногда и думаю: хоть бы не стало его вовсе!

Такое черное и глубокое чувство звучало в ее голосе, что Деян на миг изумился – как Нелов, жалкий в своей грязи и бестолковости город, сумел заслужить его.

– Уехать отсюда – вот о чем мне всегда мечталось, – сказала Цвета чуть спокойнее. – Когда Шержен появился, я как будто бы притерпелась, но как не стало его – так сильнее прежнего бежать охота… Тут, в гостинице, никто надолго не задерживается: все едут откуда-то и куда-то, каждый день люди новые, всякие: даже иноземцы бывали, ряженые, как циркачи, и лопотали меж собой не по-людски. Я на них смотрела каждый день, на всех людей этих, и думала: вот бы и мне так же куда-нибудь уехать, как они! Детская мечта; но почему бы и нет? Только в одиночку с горсткой серебра далеко не уехать и на новом месте не обустроиться. Вот и приходится крутиться. Когда появляется стоящий постоялец, я обслуживаю его стол; потом – его самого. Это происходит нечасто: Лэш обычно разрешает мне выбирать самой, а я придирчива… Но и плата за меня больше, чем за простых девчонок, у которых по пятеро за вечер проходит. Постояльцам радость, Лэшу прибыток какой-никакой – и мне лишние монеты к жалованью; и надежда вскочить на подножку чьей-нибудь кареты… Стыдная участь – но все лучше, чем здесь до смерти пол скрести! А там, может, и еще какой случай подвернется… Вот так и живем ко всеобщей выгоде. Но сегодня – особенный случай.

– Особенный?

– Вы Лэша до полусмерти напугали, а настоящей Цвете нездоровится, – объяснила она. – Так что он велел мне идти к вам и хорошенько постараться, чтобы вы остались всем довольны… Я не хотела – так он разозлился, накричал на меня; тут-то я и поняла, что дело серьезное. И для него, и для меня, если я что-то сделаю не так. Перепугалась, конечно… А теперь вот стою тут и тебе обо всем рассказываю. Ну как – узнал, что хотел?

– И да и нет… – Деян повертел опустевшую кружку в руках, тщетно ища взглядом, куда бы ее поставить. – Спасибо, что рассказала.

Цвета заметила его затруднение и, забрав кружку, ненадолго скрылась в доме. Когда она открыла на мгновение дверь, с кухни слабо пахнуло дымом; запах стоял лишь из-за плохой тяги – и все равно пробуждал тревогу, напоминал о круживших над пожарищем воронах.

– Немного я тебя понимаю, – заговорил Деян, когда Цвета вышла с кухни, затворила дверь и встала рядом. – Ты угадала: мои родители копались в земле, пасли коров и били дичь, мои деды и прадеды жили так же, и я жил бы так же, если бы не случай. Я родился в глуши и, пока был маленьким, очень хотел уехать… Не потому что ненавидел дом, нет; дом я всегда любил. Просто не хотел провести там всю жизнь без остатка, как мышь в подполе. Хотелось другого, нового, необычного: мир посмотреть, людей… Да только не склалось; казалось – не судьба мне в мир вырваться. Но появился Голем, перекроил все по-своему – и вот я здесь; только – вот ведь шутка! – сам теперь не знаю, рад ли этому хоть сколько-нибудь… И надеюсь вскорости домой вернуться. Но я помню, как смотрел на тех, кто на ярмарки в город ездил. Как друзей и братьев воевать провожал и как завидовал им всем тайком – помню; предчувствовал, что дело скверно обернется – а все равно завидовал. Если б мог – уехал бы тогда с ними. Но я не мог… Не спрашивай почему – не поверишь; просто не мог, и все. Если б что-то тогда сделать можно было, чтоб эту немочь преодолеть, я бы на все решился и не задумывался бы, кто что по моему поводу скажет или подумает… Так что не мне тебя осуждать. Было время, мне казалось – судить других дело несложное; но недавно я понял свою ошибку. Господину Великому Судии не позавидуешь; быть может, потому он и нисходит до нас столь редко.