Алракцитовое сердце. Том I (СИ) - Годвер Екатерина - Страница 69

– Ты собирался рассказать, кто такие эти хавбаги и чем они примечательны, – напомнил Деян.

«Кликуха на хавбагском, но сам не похож», – примерно так еще в Орыжи сказал про Хемриза чародей, однако в памяти крепко отпечаталась эта неверная связь, и теперь всякий раз, когда тот упоминал хавбагов, перед глазами вставало перекошенное лицо с дырами во лбу; воспоминание было не из приятных.

– VI –

– Верно! Постоянно забываю, сколь немногое тебе известно о мире… Хавбаги – необыкновенный народ. – Голем заметно оживился. – Они многобожцы, как и большинство жителей Дарбата, но если дарбатцев с рождения и до смерти грабят жрецы, то хавбаги, на свое счастье, не терпят подобного навязчивого посредничества. Их божества, коих у них великое множество, зовутся небесными Хранителями, и, по мнению хавбагов, они достаточно могущественны и снисходительны, чтобы выразить свою волю самостоятельно, если пожелают, потому никакой разряженный дурак не может повелевать и поучать от имени Хранителей: каждый хавбаг говорит с богами сам. Если дарбатцы относятся к тем, кого почитают за богов, как к суровым надсмотрщикам, которых надо когда задобрить, а когда и обдурить, то хавбаги поклоняются и служат с тщанием, достойным, на мой взгляд, лучшего применения – что, однако, не мешает им относиться к Хранителям с известной иронией. В сонм Хранителей у них, кроме легендарных божеств, входят некоторые прославившиеся в прошлом люди – из числа великих королей, воителей, мореходов, – про которых в летописных книгах сохранилось немало скабрезных записей. Так, Набан-Рыбак был завзятым пьяницей, первую свою знаменитую шхуну проиграл в карты, а заподозрив жену в измене, утопил ее в море; всем об этом известно – и что же? Пьяный Рыбак – один из самых почитаемых Хранителей на побережье: пока мужчины благодарят его за богатые уловы, женщины подносят статуе Рыбака вино за то, что тот не обделил их мужей своей милостью и, кроме его недостатков, тем перепала и толика его достоинств. «Рагго онгра» – выбито на камне у подножия лестницы величайшего святилища хавбагов, Арке Трех Тысяч: на наш язык это можно перевести как «Стремись к совершенству». На другой стороне камня выбито: «Ани ер онгран»; «никто не совершенен». На глаза эта фраза попадает лишь тому, кто оборачивается назад. Святилища хавбагов не похожи на те, что строят на Дарбанте или у нас: обычно они представляют собой украшенные изразцами отдельно стоящие стены, коридоры или арки со статуями. Паломник, поразмыслив над своей жизнью и совершив у изображений на стене положенные обряды, проходит через дверь – и оказывается не в богато убранном помещении, а попросту с другой стороны стены, в мире, полном прежних невзгод и трудностей, на которые он теперь должен взглянуть по-новому. Можно сказать, обыденный мир служит хавбагам храмом: это вполне в их духе… Они редко просят Хранителей о чем-то, чаще обращаются с благодарностью или выражают недовольство: у них такое в порядке вещей. Не только к Хранителям: любой нищий проходимец может обратиться к королю и обругать того последними словами, и ничего ему за это не будет. Но повысить голос при вышестоящем недопустимо, пусть даже толкая хвалебную речь: стража вытолкает крикуна взашей, а то и поднимет на пики. Самообладание для хавбагов – высшая добродетель: согласно их убеждениям, тот, над кем чувства часто берут верх, оскорбляет взор Хранителей своей суетой и слабостью; теряет «орун», «достоинство и честь», иначе говоря. Лучшие из хавбагов в стремлении всегда сохранять хладнокровие достигают небывалых высот; мы много времени проводили вместе, но я не помню случая, чтобы Мирг невольно выказал досаду или радость: если он отмалчивался, я мог лишь догадываться о его подлинных чувствах в то или иное мгновение… Впрочем, Мирг на то и король. Лишь немногие столь хорошо владеют собой: все прочие время от времени теряют самообладание и справедливо признают за собой это несовершенство; вспышки их гнева редки, но, после долгой сдержанности, сильны и разрушительны. Всякий, кто сражался против хавбагов или рядом с ними, не понаслышке знает о сокрушительной ярости их солдат: умение до поры сохранять холодную голову, а затем расчетливо обрушить на врага всю накопленную ненависть делает их опаснейшими противниками… А после выигранной битвы они приносят Хранителям щедрые подношения за то, что оскорбили их зрелищем своего гнева: я сам видел подобное после большого сражения с урбоабами. В том, что касалось самообладания, убеждения хавбагов всегда – с тех пор, как я узнал о них – казались мне заслуживающими внимания. Мастер Каон преподал мне пару уроков, еще пока ставил на ноги, и позже, пока он не отбыл на Острова, я продолжал учиться у него – он был не только отличным лекарем, но и достойным подражания примером. Мирг посмеивался порой над моими потугами, но признавал, что для чужеземца, в котором нет ни капли хавбагской крови, я выучился держать себя в обществе на удивление прилично. Это чрезвычайно помогало мне в делах: иначе хавбаги не стали бы считаться со мной, несмотря на всю мою силу.

– Гм. – Деян хотел было напомнить, чем это «самообладание» едва не обернулось для Беона, но в последний момент прикусил язык. Тогда у чародея, как ни досадно было признавать, существовала серьезная причина злиться, и похвальба, пожалуй, не была пустой: если б тот не владел собой получше многих, все могло бы обернуться куда большей бедой. И уж точно все те грубые упреки и подначки, которые Деян опрометчиво высказывал, не оставались бы без ответа.

– Понимаю, тебе пришлось узнать меня не с лучшей стороны. – Голем, однако, верно понял его гримасу. – И сожалею об этом. Ани ер онгран: никто не совершенен…

– Да Мрак с этим, – отмахнулся Деян. Мысль, давно вертевшаяся в голове, наконец-то обрела четкость. – Ты ведь можешь говорить на многих языках?

– Да.

– Тогда – ты знаешь, что значит «вильмо»? Что это за наречие? Та старуха-знахарка, что не дала мне помереть, – она всюду это словцо вворачивала, потому ее и все и звали так, – несколько смущенно пояснил Деян: подумалось вдруг, что не очень-то вежливо с его стороны прерывать рассказ посторонними вопросами, но идти на попятную было уже поздно. – Кто она, из каких земель к нам пришла? Один Господь знает… Имени ее родного – и то никто припомнить не смог: так и лежит под безымянным камнем, хотя сама грамотная была, даже меня, дурня, писать обучила, и много добра другим сделала – даром что доживала не в своем уме. Мужики хотели было прозвище это ее, «Вильма», на камне выбить, чтоб хоть так память сохранить, но потом подумали – может, это непристойность какая по-иноземному, или еще что дурное. Так все и оставили, чтоб хуже не сделать. Вроде ж и лет много прошло, сосна у могилы выше меня вымахала, но все равно, гложет порой, что вот так вот, без имени, без памятки хоть какой, – виновато закончил Деян.

– Непристойность? Нет. – Голем поскреб бороду. – «Вильмо», «вельямо», «велимо» – так в мое время говорили люди в землях к северу от Заречья. По их древним верованиям, это защитное слово: чтоб боги и лесные духи сказанного дальше не слышали. Так говорили, когда жаловались, – чтоб духи не осерчали; когда нажитым хвастались – чтоб духи не отобрали, и тому подобное. Радек и Тина, мои старинные товарищи и соратники по Кругу, и моя жена тоже иногда использовали его – а они все родом как раз из тех мест… Наверное, и старуха твоя оттуда: не так уж тут и далеко. Вряд ли она простая травница, раз, как ты говоришь, прожила столько лет, сколько люди у вас сейчас не живут. Деревенские знахари часто – слабые или плохо обученные чародеи или талантливые самоучки: наверняка она худо-бедно пользоваться силой умела. Может, натворила по молодости чего и спряталась от закона в вашей глуши; может, случайно забрела и понравилось ей у вас. Я, когда про нее услышал, подумал – уж не знакомы ли мы с ней, но нет, по абрису не сходится: ты говорил, в старухе росту было едва ль не как в тебе сейчас, но чего-чего, а росту годы прибавить не могут… Кем она была и почему осела у вас – теперь не узнать, да и нужно ли? А прозвище, каким люди нарекли, на камне можешь выбить – хуже от этого никому уж точно не будет.