Алракцитовое сердце. Том I (СИ) - Годвер Екатерина - Страница 49

– Я погрузил его сознание в сон, и сейчас он не нуждается ни в чем: можешь за него не беспокоиться. И по поводу него, – Голем слабо усмехнулся, – тоже можешь не беспокоиться. Я не вполне понимаю, что он теперь собой представляет, но он проснется, чтобы наброситься на тебя. Не сможет. А даже если б смог, то не стал бы. Вы ведь с ним вроде неплохо поладили.

– Надеюсь на то, Деян Деян поежился. Ему хотелось бы, чтобы в словах чародея слышалось чуть больше уверенности.

Застывший взгляд Джибанда царапал кожу, в шуме дождя за дверью слышался какой-то тревожный речитатив. Объяснения чародея не вселяли спокойствия. Казалось, что поза великана со вчера чуть переменилась, и «смотрит» он чуть по иному, будто вскользь.

«Пустое. – Деян усилием воли заставил себя отвернуться от великана. – От духоты еще и не такое примерещится».

– VII –

– Алхимическое противопоставление алракцита и валадана сыграло некоторую роль в истории той доктрины, которую ты разъяснял Джебу, – продолжал тем временем говорить чародей. – Есть записи о казнях копьем с алракцитовым наконечником: если острие ломалось – считалось, что приговоренный оправдан Небесами, то есть Господином Великим Судией, по-вашему… Хотя, спрашивается, зачем ему, всемогущему, лезть в людские дела? Не обижайся за вашу веру: я слишком долго прожил на свете, чтобы всерьез верить хоть во что-нибудь; но, глядя на вас, не знаю уже, что и думать. Прежде Высшему Судье служили и в служении находили себя, вы же – попросту преклоняетесь перед ним безо всякого для себя толка.

– Не обижаюсь: не случайно преподобный Терош всегда звал меня безбожником. – Деян с грустью вспомнил последний свой разговор со священником. – Но скажи мне, колдун: что же, по-твоему, – Небеса пусты, немы и слепы?

Чародей пожал плечами:

– Кто знает? Одно известно точно: невежественные люди почитают за богов обычных духов и многое другое, чего они не могут уразуметь. Страшно вспомнить: кое-где на Дарбате меня самого нарекли богом. Представь себе, что они сказали бы сейчас!

Он зашелся смехом, тотчас перешедшим в тяжелый приступ кашля, едва не сваливший его на пол; Деян в последний момент успел его удержать.

– Ну, ну! Полегче, князь: слаб ты пока для долгих речей. – Деян усмехнулся, помогая чародею лечь.

Тот, похоже, любил поговорить; а лицо его при этом принимало выражение благородное и торжественное, какое Деян не раз подмечал у Тероша Хадема, когда тот пускался «безбожника уму-разуму учить». Некоторого сходства не заметить было невозможно, и особенно оно казалось забавным в свете того, что говорил Голем зачастую вещи прямо противоположные науке преподобного.

– «Вера и предубеждение есть основа всего. Истинным может зваться лишь способ нашего рассуждения о предмете, но не наши суждения о нем», – процитировал Деян по памяти. – «Ибо суждения наши из чувственного мира берут начало, а чувства истины не ведают, лишь самое себя знают: с мороза в нетопленый дом зайти – все одно тепло, а коли жаркий дом зимним утром чуть выстынет – зябко делается; и во всем так».

– Профессор Фил Вуковский, «О суждениях и рассуждениях», глава вторая, – сказал чародей. – Вот уж не думал, что сочинения пьяницы Фила запомнят на многие века.

– Откуда ты… – Деян замолчал. Если уж он сам, деревенский неуч, волею судеб и Тероша Хадема был с трактатом Вуковского знаком, то не стоило удивляться, что книга известна чародею.

– Я и самого старину Фила знал, – сказал чародей. – Он давал мне уроки риторики. Затем мы вроде как приятельствовали… Он был добряк, но любил пошуметь. Мог простить долг в сто доренов и в лепешку ради тебя расшибиться, а затем обидеться ни за что и затеять поединок. Эта двойственность его натуры отражалась во всем, что он делал. Как сейчас помню: в черновиках к последней своей книге, посвященной вопросам морали, он восхвалял супружескую верность так рьяно и многословно, что издатель просил его поубавить текста, чем Фил был возмущен до крайности… А умер он в постели со шлюхой, перебрав вина, – и это в годы, когда седая голова его уже совершенно облысела! При жизни он редко бывал чем-то доволен; надеюсь, хотя бы смерть встретил с улыбкой.

– Н-да. Дела… – пробормотал Деян.

Профессора Вуковского он привык считать кем-то вроде учителя, мудрого и непогрешимого, и совсем не был уверен, что рад услышать подробности его земного существования. А от осознания, что сейчас он, Деян Химжич, разговаривает с кем-то, кто делил с почтенным профессором стол и вел беседы, и вовсе голова шла кругом.

Что Голем родился много веков назад – он, конечно, знал и не забывал, но одно дело – просто знать, и совсем другое – получить тому наглядное свидетельство.

– Сколько тебе лет? – не удержался от вопроса Деян. – Не считая того времени, что ты был… не совсем жив.

– Немногим больше ста тридцати. А ты думал – полтыщи? – Чародей добродушно усмехнулся. – Я не так уж невообразимо стар по человеческим меркам: на моей памяти некоторые долгожители под присмотром лекарей встречали столетний юбилей, хотя сами не способны были сотворить даже простенького заклятья.

«Сто тридцать лет: «Не так уж и стар!»» – Деян попытался вообразить себе такой огромный срок – и не смог. Столетье или немногим больше того прожила, должно быть, Вильма – и превратилась в дряхлую, выжившую из ума старуху. Голему же, несмотря на больной вид, нельзя было дать больше четырех десятков. Однако ж впечатление было обманчивым… Он видел в жизни несоизмеримо больше, чем Беон или Терош Хадем; прочел несоизмеримо больше книг. Разбирался в вещах, о которых другие не имели ни малейшего понятия.

Деян пододвинулся ближе к очагу, пытаясь прогнать пробивший вдруг озноб. Прежде он не смотрел на это с такой стороны и теперь на миг ощутил себя на месте заморских дикарей: да, им было с чего преклоняться перед Големом, как перед божеством! Ощущение оказалось неприятным и досадным; а ведь если так подумать, чародей даже сейчас оставался для простых людей кем-то вроде бога: слабого, немилосердного, бестолкового – но бога…

– Каково это вообще – быть колдуном? – спросил Деян.

– Мне не с чем сравнивать. Но насколько я мог заметить – ничего особенного. Можно, знаешь ли, быть колдуном и даже не догадываться об этом. – Губы чародея тронула насмешливая улыбка. – Каким чудом, по-твоему, я еще дышу, и кто это чудо сотворил?

– VIII –

Полено плюнуло угольками-искрами; Деян стряхнул их с рукава и отодвинулся чуть в сторону.

– Кто ж тебя знает, почему ты такой живучий. Не ко мне вопрос, – пробурчал он, хотя намек был яснее ясного.

– А каким чудом ты сам дожил до сегодняшнего дня? – продолжил чародей, не обращая на его слова внимания. – После ампутации у тебя в мышце застряло полдюжины мелких осколков кости: ты должен был умереть от нагноения, но выжил! И даже мог худо-бедно наступать на культю: все годы со дня ранения твое тело боролось с этими осколками и сдерживало заражение. Твои внутренности повреждены ядами и постоянной схваткой за жизнь – но ты крепче многих, к кому Хранители Небесные были куда милосерднее. Не прошло трех полных дней, как ты наловчился пользоваться мертвой ступней, словно своей собственной. Пустяк, по-твоему?

– А разве нет?

– Нет! Я вытащил осколки и тем немного поправил дело, но все же слишком много сил у тебя уходит, чтобы просто поддерживать свое существование; как ни жаль – от этого тебе никуда не деться. Однако, без сомнения, с такими задатками ты сумел бы стать отличным мастером, если бы не пострадал так серьезно от неумелого лечения и учился… С твоим лицом это не удивительно.

– То есть, по-твоему получается, что я вроде как сам колдун. И давно ты так думаешь? – с фальшивой непринужденностью спросил Деян. Последняя фраза чародея про лицо была непонятна, но это могло подождать. Как и многое другое. Еще недавно предположение о том, что ему, возможно, подвластны некие невероятные силы, взволновало бы его и озадачило; сейчас – оставило почти равнодушным. Никакие, даже самые могущественные, чары не могли исправить уже случившееся или повернуть время назад: Голем был лучшим тому подтверждением.